Сорочья усадьба - Рейчел Кинг

Она скоро спустилась вниз и разыскала меня.

— Попробуй кому-нибудь рассказать, — пригрозила она.

Я сидела в кровати, закутавшись в одеяло, и старалась согреться, я почему-то очень замерзла. Чего нельзя было сказать про Тесс: щеки ее пылали.

— Это ты о чем? — спросила я. — О татуировке или о том, чем вы там занимались с Джошем?

Она тяжело опустилась на мою кровать и закатила глаза в потолок.

— Ты все равно ничего не поймешь. Ты еще маленькая.

— Нет, не маленькая, — ответила я.

Но рядом с ней, как ни крути, я чувствовала себя маленькой. Глаза ее были густо подведены краской, в ушах серебряные кольца, на пальцах тоже. А я все еще коротко стригла волосы, чтоб не мешали, и упорно отказывалась признавать, что скоро мне понадобится лифчик. А тут еще татуировка. Я представить себе не могла такого надругательства над собственным телом. Я вспомнила, как она насмехалась над дедушкой, старалась не смотреть на птичьи чучела, а вот, оказывается, изображение одного из них она носит на спине. Она не заслуживала чести жить в этом доме.

Когда дед вернулся, я все ему рассказала. Никогда не забуду, как он при этом на меня смотрел. Лицо его словно провалилось. Он пришел домой радостный, и вот вся радость его в один момент испарилась. Он ничего не говорил, просто слушал, но у него было такое лицо, что, мне казалось, он сейчас меня ударит. Я испугалась и убежала наверх. Сидела в своей комнате, обхватив руками колени, и плакала, слушая крики Тесс. Хлопнула дверь. По коридору прогрохотали тяжелые шаги и замерли у моей комнаты.

— Долбаная сучка, Розмари, вот ты кто! — прокричала она за дверью. — Ненавижу тебя, до конца жизни буду ненавидеть!

Она не спустилась к обеду, который прошел почти в полном молчании. Даже Чарли не проронил ни слова. Он только изредка поглядывал на нас, то на одного, то на другого. Чарли понимал, что-то случилось, но понимал также, что лучше не задавать лишних вопросов. Пообедав, дедушка вытер губы и встал.

— Завтра первым автобусом Тесс уезжает домой, — сказал он. — Кто хочет отправиться с ней?

Мы с Чарли сидели, не говоря ни слова, но сердце мое стучало все сильней. «Только не я», — повторяла я про себя снова и снова. Удовлетворенный, дедушка вышел из кухни.

У меня много причин чувствовать себя виноватой. Выезжай я почаще кататься верхом, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах, пытаясь дать новую жизнь мертвым животным, у Лили бы в то утро не вскружилась голова от весенней травки, она бы не испугалась и не бросилась бы через ограждение пастбища. Попридержи я язык, дедушка ничего бы не узнал, а значит, не рассердился бы на Тесс и не заставил бы ехать на утреннем автобусе в город. И она не вскочила бы ни свет ни заря, не помчалась бы к Джошу прощаться, а заодно рассказать, что младшая сестренка продала ее.

Я пытаюсь связать в единое целое события того рокового утра, воссоздать то, чего не видела. Я знала, что Тесс провела беспокойную ночь. Я слышала, как она металась за стенкой по комнате. Плакала. Я уснула, мне снилась ее голая спина, с которой срывается таинственная птица и бросается на меня, и я бегу к винтовой лестнице, спотыкаюсь и падаю вниз.

Как только на горизонте появляется серебристая полоска, она встает, потеплей одевается, натягивает на уши вязаную шапочку. Крадется в ванную комнату, чтобы сходить в туалет и накрасить глаза — прежняя краска осталась вся на подушке. Выходит через черный ход, убедившись, что миссис Джи еще не встала затапливать печь, надевает высокие бабушкины резиновые сапоги; своих у нее нет. На дворе густой туман, в ветвях тополей птицы еще робко подают голоса. Она идет на конюшню, хватает уздечку, но забывает прихватить морковку, чтобы угостить лошадей. Лошади ждут, когда она подойдет поближе, поворачиваются к ней задом и, взбрыкнув, убегают. Только Лили подпускает ее к себе, кроткая, добрая Лили, и, значит, на Лили надевается уздечка, на ее гнедую головку; Тесс ведет ее к мостику через ограду, чтобы забраться на ее неоседланную спину. Не знаю, почему Тесс не проводит ее через калитку и не садится на нее уже потом. Могу только догадываться, что она не хочет ехать этим путем, боится, что топот копыт Лили по гравию всех разбудит. Она знает, что дедушка всегда встает рано, крестьянский труд не позволяет спать до полудня, все в деревне встают с петухами.

Может быть, она хочет пройти через дальнюю калитку, которая ведет прямо к реке? Не тогда ли Лили пугается и, закусив удила, бросается на изгородь? Или сама Тесс заставляет ее это сделать, потому что прыгать через калитку слишком высоко для такой маленькой лошадки, привыкшей перепрыгивать только через стволы поваленных деревьев? Как бы там ни было, Лили прыгает, но безуспешно. Ее передние ноги попадают в проволоку, запутываются в ней, и она всем весом обрушивается на задние ноги. Не удержавшись на голой спине лошади, Тесс летит вперед, падает на землю и головой ударяется о камень.

Я знаю, что уже рассказывала про это, но тогда я говорила только про смерть Лили. Я понимаю, что в тот раз я опустила важную деталь — по другую сторону ограждения лежала мертвая Тесс. Но я не смогла еще раз пережить весь этот ужас: ведь в то утро сестра вышла из дома по моей вине! Хватит того, что все эти годы меня преследовал звон проволоки, в которой запутались копыта Лили.

Я не знаю, стало ли известно Джошу, что я выдала их тайну и Тесс в то утро должна была уехать. Разумеется, дедушка не догадался, что рабочий фермы тоже страдал от утраты любимого человека, и пока не собралась вся семья, приказал ему похоронить Лили. Я видела горе Джоша, об этом говорили не только его опущенные плечи: с большой неохотой он взялся исполнять дедушкино поручение, зато уж отомстил бедной лошадке за свою утрату. Или это он мстил мне, зная, как я любила свою Лили?

Дедушка корил за случившееся себя, это я тоже знаю. А когда мы перестали к нему приезжать — думаю, такое моя мать придумала ему наказание, — жизнь из Сорочьей усадьбы ушла, как ушла из дедушкиных узкопленочных любительских фильмов. Я очень скучала по Сорочьей усадьбе. Скучала по дому, скучала по дедушке, по таксидермии, поэтому, думаю, и занялась снова чучелами, когда закончила школу. Скучала и по Тесс и в память о ней сделала себе первую татуировку — подкову, а под ней ее имя, ту самую, что мать посчитала столь отвратительной. Я не могла воскресить ни Тесс, ни Лили, как это сделала с сорокой в тот первый раз, а потом и с другими животными, много их было, так что татуировка для меня явилась единственным способом хоть как-то сохранить их в живых. И это всегда служило мне напоминанием: memento mori. Я знаю, Тесс пришлось бы это по душе, как пришлось бы по душе и все остальное: мои татуировки, мои книги, мои любовники. С тех пор всю свою жизнь я стараюсь, чтобы это было именно так.

ГЕНРИ

Сороки. Он перебил этих мерзких птиц, всех до единой. Он не собирается делать из них чучела; одни разорваны в клочья и все в крови, другие закрыли глаза, сложили крылышки и словно спят. Но они появляются снова. Сколько бы он ни стрелял, через несколько дней вместо прежних являются новые и занимают их территорию. Захватчики. Прежде ведь их здесь не было, как и кроликов и других тварей, они прибыли сюда без приглашения местных птиц и зверей. И несут в сердцах своих смерть.

Дора лежит на высоком столе. Платье ее совсем высохло, но в волосах все еще сохранились влажные завитки; лицо синее, как яйца малиновки. Ему так хочется накрыть ее одеялом, согреть, подложить под нее что-нибудь мягкое, но он понимает, что лучше оставить ее в этой комнате с давно погасшим камином и запереть дверь. На холоде, который обеспечит ему еще какое-то время.

Он не в силах оторвать от нее глаз. Кажется, на нее смотрят и все остальные: млекопитающие, рептилии, птицы — все они не отрывают глаз от его жены и ждут, что будет дальше.

Он берет ножницы и начинает разрезать ее платье. Плотная шерстяная ткань режется легко, от низа юбки вдоль ног к талии и дальше к лифу. Здесь приходится потрудиться, мелкие сборки, придающие платью форму, поддаются плохо, но он скоро справляется и с этим; теперь платье можно распахнуть.

Он поднимает ей руку, режет рукав. На бледной коже запястья ярко проступает обвившаяся вокруг змейка. Он подносит ее руку к губам и целует татуировку, задержав губы на холодной, как рыба, коже.

На память ему приходит утро, когда Дора в лучах утреннего солнца лежала на кровати, с восторгом смотрела на свое тело, нисколько его не стесняясь.

— Как это красиво, какие яркие краски, — говорила она. — Интересно, они когда-нибудь побледнеют?

— Нет, если будешь закрывать, — отвечал он. — На солнце они бледнеют.

— А когда я постарею, — спрашивала она, поглаживая татуировки, — они станут дряблыми? Покроются морщинами?

— Все мы постареем, любовь моя, — отвечал Генри, протягивая руку и лаская ее. — Твое красивое тело тоже изменится, и эти рисунки вместе с ним.