Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

эти слова. А то, что он, Андрей Путинцев, из всех яств предпочитает

именно таежную сладкую малину, знали все. Над этим Зенцовы

потешались. Добродушно. А Герман Петрович - с весьма саркастической

ухмылкой. Он предпочитал хорошую, наваристую похлебку из боровой

дичи, на худой конец из консервированной тушенки. Неужели Даша...

И если это действительно так, шаг за шагом она могла для себя

незаметно спуститься... А там великое множество похожих один на

другой, раскинутых веером маленьких распадков, густо заполоненных

высоким еловым подростом. И каждый из этих распадков так или иначе

уведет к Зептукею, к болоту, которому, куда ни погляди, нет ни

начала, ни конца.

Почему Даша так настойчиво убеждала его поехать вместе с ними?

Почему последний раз, когда он с нею разговаривал по телефону,

именно по телефону, отозвавшись ему незримо: "Да-а, Андрей

Арсентьевич..." - вдруг она словно захлебнулась тихой радостью. Все

это обостренно вспоминается отчего-то сейчас, когда так жадно

хочется услышать ее голос. Увидеть ее.

К нему и теперь из мокрой темной тайги долетает голос Даши.

Отчаянный, молящий. Созданный собственным воображением. Только ли?

А может быть, еще и большим жизненным опытом? В детстве, бывало,

охватит сердце тревога: все куда-то ушли по делам, дома оставили

одного, сгущаются сумерки, в углах комнаты ложатся глубокие

пугающие тени, непонятно отчего в сенях поскрипывают половицы. Даже

дышать тяжело...

И вдруг в ушах зазвенит веселый напев. Исчезнет. И снова

повторится. Сильнее, сильнее. А тени в углах станут добрыми, теплом

повеет от них. И мягко брякнет щеколда в калитке. Пришли свои. И

все хорошо. Где же ты, где сейчас этот веселый напев? Ну зазвучи,

зазвучи! И тогда из мокрого ельника, вся сама тоже мокрая,

виноватая и счастливая, выйдет Даша.

"Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."

12

Статья в "Правде" была большая, на четыре колонки. Подписана Р.Суздалевым. Одним из самых известных журналистов, выступающих в печати по вопросам изобразительного искусства.

Андрей всегда любил читать его статьи, глубокие по мысли, очень простые по языку и насыщенные дерзкими, неожиданными, но удивительно меткими сравнениями. Теперь, когда статья была целиком посвящена его, художника Путинцева, работам, он не мог оторваться от газетного листа. Он чувствовал себя счастливейшим на земле человеком. И не потому, что его похвалил знаменитый критик-искусствовед, хотя и это само по себе было приятным, а потому, что он вдруг со всей отчетливостью понял - его работа людям нужна. Даже та, которую он в годы войны не осмеливался называть иначе как беглыми набросками.

А если бы удалось осуществить свой генеральный замысел - создать большое полотно как обобщение всех своих мыслей?

Правда, над этими прежними набросками, с тем чтобы превратить их в законченные произведения графики, - а вообще-то законченные ли? - он трудился более двух лет. И кто знает, хватило бы у него сил, если бы не Ирина Седельникова? В этом он обязан признаться.

Нет, он не колебался после того, как дал согласие готовить свою персональную выставку военного рисунка. И если порой руки у него повисали от чисто физической усталости, рябило в глазах, а написанная картина казалась отвратительной и хотелось тут же ее уничтожить, он мысленно представил, как разъярится Ирина, - ведь каждый совместно ими выбранный для выставки набросок был у нее на контроле.

Она не вторгалась в творческий процесс, не указывала ему, что именно, где и каким образом следует поправить, но она приходила почти каждый день, благоговейно рассматривала готовые - как будто совсем готовые! - рисунки, а потом жестко и прямо говорила, что в этих рисунках ей все же не нравится. Говорила обстоятельно, убедительно, складно, делилась своими впечатлениями так, словно бы читала лекцию перед обширной аудиторией, стремясь покорить ее своим ораторским искусством.

Андрей злился. Слушал молча, а с языка рвалось: "Кто ты такая, чтобы столь решительно высказывать свои суждения о работе художника? Хочется, так скажи коротко: нравится или не нравится. А блистать своей образованностью и тонким вкусом передо мной нечего. Что сам я могу, то могу. И твое "вдохновение" в меня все равно не вольется". Однажды он не выдержал:

"Слушай, Ирина, ты помнишь у Маяковского: "...вот вам, товарищи, мое стило и можете писать сами"? Кажется, так у него?"

Она осеклась.

"Выходит, я здорово переборщила. - И рассмеялась. - Одним словом, "баба, не суйся не в свое дело"! Угадала? Я ведь все-е замечаю. А ты попробуй, когда я уйду, все мои соображения, только еще посвирепее, сам себе высказать. И протяни свое "стило" себе. У меня, если принять это "стило", сразу сдаюсь, ничего не получится. А приходить к тебе все равно буду. И говорить, что думаю, тоже буду. От выставки уже невозможно отказаться. Я очень люблю твои рисунки. И наконец, я люблю тебя самого. Последнее можешь толковать как угодно. А жизни легкой я тебе не дам".

Ирина исчезала. Андрей в раздражении метался по комнате, пил холодную воду. Потом садился к столу, припоминая все, что говорила Ирина. Все несовершенства, замеченные ею, полностью обнаруживал в своих рисунках и принимался в бессчетный раз их переделывать.

Седельников посещал Андрея реже. И лишь на несколько минут. День первого секретаря обкома всегда был перегружен сверх предела. Седельников не высказывал никаких замечаний, только восторгался, хвалил и спрашивал: не пора ли назначить точную дату открытия выставки? Организационных забот будет много.

Андрей ему отвечал без тени иронии:

"Назначить дату открытия выставки можно только тогда, когда Ирина скажет - можно".

Постепенно он покорился ее уму и вкусу. Остался как художник самим собой, со своим видением мира и с собственной органичной манерой письма, а вот взгляд на все это как бы со стороны он заимствовал у Ирины.

И теперь, перечитывая статью Р.Суздалева, Андрею хотелось исправить его подпись на И.Седельникову. Либо взамен подставить всюду в статье ее имя там, где говорилось о Путинцеве. Если бы не Ирина, не было бы законченных рисунков, этой выставки и этой статьи. А главное, сотен и сотен посетителей.

Молва о замечательном, дотоле никому не известном художнике по Светлогорску распространилась быстро. Андрею даже стало неловко самому заходить на выставку. На него оглядывались, просили автографы, высказывали прямо в лицо свои восторги. Похвалы его не трогали, скорее угнетали самой формой своей, возвеличиванием таланта. Велик или мал, талант был его сущностью. И работа была тоже только работой.

Андрею было важно, чтобы не магия имени художника, а его рисунки зачаровывали людей и заставляли их думать и действовать, превращаться как бы в прямых участников событий. Что ему в том, если будут говорить: "Ах как сильно написано! Какой это мастер!" Должны говорить: "Узнаю, все было именно так". - "Посмотри, наверно, у солдата из всей семьи никого не осталось в живых". - "Эх, в руки бы мне сейчас автомат, полоснуть по этим вешателям". "А ребенок играет. Чей он?" Вот тогда, если так, для него имеет смысл сделанная им работа. И выставка. Не его личной славы выставка, а его мыслей, обращенных к людям и запечатленных в художественных образах. С людьми немой разговор.

Однажды Андрей попытался все это объяснить Ирине. Она выслушала рассеянно, вглядываясь в рисунок, который Андрей, по ее замечаниям, исправлял уже несколько раз.

"Если бы я не знала тебя достаточно хорошо, - отозвалась Ирина, - я бы сейчас назвала тебя ханжой. Болтуном в лучшем случае. Ему, видите ли, не нужна личная слава. Будто бы истинная, заслуженная слава может существовать сама по себе. Если ты отрицаешь славу, отрицай тогда и собственный талант. А тогда все, что ты нарисовал, попросту бездарная мазня!"

"Ирина, ты меня не поняла. Мне хотелось сказать, что я не ищу и не стремлюсь к славе..."

"А славу великие мастера никогда и не ищут. Она к ним приходит сама. Ты же слишком рано заговорил о славе. Ты отказываешься от того, чего у тебя еще нет. И может быть, вообще не будет. Истинная слава к художнику приходит не в первый день его первой выставки, а сто лет спустя после его смерти. Извини, что сказала так грубо. Но это для выразительности".

"Ирина! Ну зачем ты перевернула все с ног на голову? Ведь ты же понимаешь..."

"Только что ты утверждал, что я тебя не понимаю!"

"Ирина, ты умная..."

"Спасибо! И ты, Андрей, не безнадежный тупица. Иначе разве стала бы я пропадать целыми днями в твоей мастерской, любуясь твоей работой? Талантливой, очень талантливой. Достойной большого признания. Славы. Вот тут я себе противоречу, но только потому, что в наше время уже начальный успех стало привычным называть славой. Так вот, вернусь от тебя домой, у меня с Алексеем только и разговоров что о выставке. И если бы ты мне рот не зажимал, всех друзей своих тоже заговорила бы. Почему? Потому что я умная тут я с тобой согласна. При дураке-художнике обязательно должна быть умная женщина. И добрая. Тебя я изгрызла своими замечаниями. А во имя чего? Твоего успеха. Вот этот рисунок, - она подала Андрею, - ведь правда хорош, очень хорош? Ты его пять раз переделывал. А посмотри: вражеский танк навис над окопом, рушится под его гусеницами земля, струится и засыпает людей, ближнего к танку уже скрыла до пояса... Сколько секунд для этого нужно?"