Сказка - Кинг Стивен

Это был хороший довод, но страх оказался сильнее. Я немного отступил от стены, посветил вдоль нисходящего изгиба ступеней и увидел там что-то черное, копошащееся далеко внизу. Когда свет упал на него, у меня было достаточно времени, чтобы разглядеть, что это был один из гигантских тараканов, который тут же убежал, скрывшись в темноте.

Я сделал несколько глубоких вдохов, сказал себе, что все в порядке, не поверил в это и пошел дальше. Мне потребовалось девять или десять минут, чтобы добраться до дна, потому что я двигался очень медленно. Эти минуты показались мне еще длиннее. Время от времени я поднимал глаза, и мне было не особенно приятно видеть, как круг колодца, подсвеченный лампами на батарейках, становится все меньше. Я уже был глубоко под землей и уходил все глубже.

Я достиг дна точно на сто восемьдесят пятой ступеньке. Как и сказал мистер Боудич, меня встретил грязный земляной пол, на котором валялись камни, выпавшие из стены — вероятно, с самого верха, где чередование мороза и оттепели сначала расшевелило их, а потом вытолкнуло наружу. Мистер Боудич ухватился за выемку в стене, из которой выпал камень, и это спасло ему жизнь. Куча камней была испещрена черными пятнами, которые, как я догадался, были тараканьим дерьмом.

Коридор был там, где ему и полагалось. Я перешагнул через камни и вошел в него. Мистер Боудич был прав — он оказался таким высоким, что мне даже не пришлось нагибаться. Теперь я слышал больше шорохов впереди и догадался, что это были те самые летучие мыши, о которых предупреждал мистер Боудич. Мне эти животные не нравились — они переносят микробы, иногда бешенство, — но не внушали такого страха, как ему. Идя на их звук, я испытывал скорее любопытство, чем другие чувства. Эти узкие выщербленные ступеньки (разной высоты), грозящие падением, вызвали у меня страх, но теперь я был на твердой земле, что казалось гораздо лучше. Конечно, надо мной нависали тысячи тонн камня и земли, но этот коридор был здесь долгое время, и я не думал, что он выберет именно этот момент, чтобы обрушиться и похоронить меня. Мне не нужно было и бояться быть погребенным заживо; если бы крыша, так сказать, поехала, я был бы убит мгновенно.

Весело, подумал я.

Веселья у меня не было, но страх постепенно сменялся — по крайней мере, затмевался — возбуждением. Если мистер Боудич говорил правду, то в небольшом отдалении меня ждал другой мир. Зайдя так далеко, я хотел увидеть его. Золото было самым незначительным из поводов увидеть этот мир.

Земляной пол сменился каменным. Или, скорее, булыжным, как в старых фильмах на TКM о Лондоне девятнадцатого века. Теперь шорох раздавался прямо у меня над головой, и я выключил свет. Кромешная тьма снова заставила меня бояться, но я не хотел оказаться среди тучи летучих мышей. Насколько я знал, они могли оказаться вампирами. Конечно, в Иллинойсе это маловероятно — но ведь я больше не был в Иллинойсе, не так ли?

Мистер Боудич сказал, что прошел по меньшей мере милю, поэтому я считал шаги, пока не сбился со счета. По крайней мере, я не опасался, что мой фонарик выйдет из строя, если он мне снова понадобится; батарейки в нем были новыми. Я ждал появления дневного света, продолжая прислушиваться к мягкому хлопанью крыльев над головой. Были ли эти летучие мыши и правда такими же большими, как индюшачьи грифы? Я не хотел этого знать.

Наконец я увидел свет — яркую искру, как и сказал мистер Боудич. Я пошел дальше, и искра превратилась в кружок, достаточно яркий, чтобы оставить след в моих глазах каждый раз, когда я закрывал их. Я совсем забыл о том моменте, который описал мистер Боудич, но когда меня накрыло, я точно понял, что это именно он.

Однажды, когда мне было лет десять или около того, мы с Берти Бердом сделали себе гипервентиляцию[141], а потом крепко обнялись, чтобы посмотреть, не потеряем ли мы сознание, как утверждал один друг Берти. Мы этого не сделали, но я вдруг поплыл куда-то и сел на задницу медленно, как в замедленной съемке. Это ощущение было похожим: я продолжал идти, но чувствовал себя как воздушный шар с гелием, подпрыгивающий над моим собственным телом, и если бы веревка лопнула, я бы просто улетел.

Потом все прошло, как и сказал мистер Боудич. Он сказал, что это и есть граница миров. Я оставил позади Сентри-Рест. И Иллинойс. И Америку. Я был в другом мире.

Добравшись до отверстия, я увидел, что потолок над головой теперь был земляным, с тонкими усиками корней, свисавшими вниз. Я поднырнул под несколько нависающих виноградных лоз и вышел на пологий склон холма. Небо было серым, но поле — ярко-красным. Маки раскинулись великолепным покрывалом, простиравшимся влево и вправо, насколько я мог видеть. Тропинка вела сквозь цветы к дороге. На дальней ее стороне еще больше маков тянулось примерно на милю к густому лесу, заставив меня подумать о лесах, которые когда-то росли на месте моего городка. Тропинка была еле заметной, но дорога нет. Она была грунтовой, но широкой — не колея, а магистраль. Там, где тропинка соединялась с дорогой, стоял аккуратный маленький коттедж, из каменной трубы которого поднимался дым. Возле него висели перекрещенные бельевые веревки с развешанными на них вещами, которые не были одеждой. Я не мог разобрать, что это такое.

Посмотрел на горизонт, я увидел очертания большого города. Дневной свет туманно отражался от его высоких башен, как будто сделанных из стекла. Зеленого стекла. Я читал «Волшебника страны Оз», видел фильм и узнал Изумрудный город, как только увидел его.

Тропинка, ведущая к дороге и коттеджу, имела в длину около полумили. Я дважды останавливался, один раз, чтобы оглянуться на дыру в склоне холма — она выглядела как вход в маленькую пещеру с этими виноградными лозами, свисающими над входом, — а другой, чтобы взглянуть на свой мобильник. Я ожидал сообщения «НЕТ СОЕДИНЕНИЯ», но не увидел даже его. Мой айфон вообще не включился. Это был просто прямоугольник черного стекла, который здесь годился разве что для пресс-папье.

Я не помню, чтобы чувствовал себя ошеломленным или пораженным, даже при виде этих стеклянных шпилей. Чувства меня не подводили: я мог видеть серое небо над головой и низкие облака, говорившие, что дождь не за горами. Шагая про узкой тропинке, я слышал, как под ногами у меня шелестит растительность. Когда я спустился с холма, большинство зданий города исчезли из виду; я мог видеть только три самых высоких шпиля. Я попытался угадать, как далеко они от меня, и не смог. Тридцать миль? Сорок?

Маки пахли восхитительно: это напоминало одновременно какао, ваниль и вишню. Лучше был только запах маминых волос, когда я маленьким утыкался в них лицом, чтобы вдохнуть ее аромат; это был самый восхитительный запах, который когда-либо знало мое обоняние. Я надеялся, что дождя не будет, но не потому, что боялся промокнуть. Я знал, что дождь усилит запах цветов, и это может убить меня. (Я преувеличиваю, но не так сильно, как вы можете подумать.) Я не видел кроликов, больших или маленьких, но слышал, как они прыгают по траве и цветам, а однажды, всего на пару секунд, увидел торчащие уши одного из них. Слышалось стрекотание сверчков, и я думал, такие ли они большие, как тараканы и летучие мыши.

Когда я подошел сзади к коттеджу — деревянные стены, соломенная крыша, — то остановился, ошеломленный тем, что теперь смог разглядеть. На перекрещенных веревках позади коттеджа и по обе стороны от него висела обувь. Деревянная и парусиновая, сандалии и туфли. Одна из веревок прогнулась под тяжестью замшевого ботинка с серебряными пряжками. Был ли это семимильный сапог, как в старых сказках? Мне он определенно показался таким. Я подошел ближе и протянул руку, чтобы дотронуться до него. Кожа была мягкой, как масло, и гладкой, как атлас. Создан для дороги, подумал я. Создан для Кота в сапогах. Где же второй?

Словно под воздействием этой мысли задняя дверь коттеджа открылась, и оттуда вышла женщина, держащая второй ботинок, пряжки которого поблескивали в мягком свете пасмурного дня. Я знал, что это женщина, потому что на ней были розовое платье и красные туфли, а еще потому, что ее грудь выпирала из-под лифа, но ее кожа была грифельно-серой, а лицо жестоко обезображено. Это выглядело так, как если бы ее черты нарисовали углем, и какое-то злое божество потерло их рукой, размазав и размыв почти до неузнаваемости. Ее глаза превратились в щелочки, как и ноздри. Ее рот представлял собой безгубый полумесяц. Она заговорила со мной, но я не мог разобрать, что она сказала. Очевидно, ее голосовые связки были так же изуродованы, как ее лицо. Но безгубый рот безошибочно изогнулся в улыбке, и возникло ощущение — волна, если хотите, — говорящее, что ее можно не бояться.