Тургенев, сын Ахматовой (сборник) - Вячеслав Букур

Папа Таисии вошел в вестибюль, оформленный известным пермским стилистом Сергеем А. Буддийские метровые уши с оттянутыми мочками выступали из стен. Раскрашенный алебастр призывал к сохранению секретов предприятия. Собрались уже все, а Коряков никогда не придет. Неделю назад его взорвали прямо в джипе. Тут в голову сразу залетел анекдот о гробе для нового русского с четырьмя дырками в крышке – для пальцев веером. Он подивился циничности мысленного потока.

Коряков говорил, что «если такой дурак, как Лимонов, Эдичка, знает два языка, то уж давайте навалимся, братва!». У него были какие-то пересечения в жизни с известным коммунистом. Приезжая из Москвы, Коряков базарил о Гребенщикове, который подарил ему свою раннюю картину, один раз даже принес ее показать – какую-то смесь Малевича с Макаревичем, на взгляд папы. А после смерти выяснилось, что у него в столице бизнес на стороне и его оборот там доходил до двухсот миллионов долларов. Это как раз те большие цифры, где очень может быть, что жизнь укоротят.

Все коммерсанты стояли у открытой двери в торговый зал и вовсю смотрели в ряды телевизоров, которые хором показывали «Дубровского».

– Евгений Иванович, а кто написал «Дубровского»? – спросили у папы Таисии.

Ах, если бы это была шутка, можно сказать: «Писемский», – но с ними, бизнесменами, как с детьми, неловко их обманывать.

– А по-моему, Тургенев, – сказал Юра из Кунгура.

– Лермонтов или Толстой? – полуутвердительно спросила секретарша Аня.

Мифологическое сознание, подумал папа Таисии. Они считают, что есть один автор в разных ипостасях: Пушкин, Лермонтов, Толстой; их священные имена могут меняться: вместо Лермонтова – Тургенев (но он уже на вылете из мифа). Таким образом живет литературная троица. Сказали они: «Да будет литература!» И стала литература…

– «Дубровского» написал Пушкин, – грустно резюмировал свои размышления папа Таисии.

Но ведь они тоже страдают. Юра оставил в родном Кунгуре первую жену, здесь нашел молодую балеринку. Но это еще не страдание. Дочка от первого брака звонит отцу: «Папа, ну почему бывает разрывная любовь?» Ей шесть лет. Всего пермского кордебалета ему бы не хватило, чтобы забыть этот телефонный разговор.

А вот стоит и смотрит на борьбу Дубровского с медведем Пермяков по прозвищу Веник, но не потому, что у него проблемы с интеллектом… Он выпустил за свой счет книжку своих стихов «Тоги», по одному экземпляру раздал братве. Все прочитали только первую страницу, потому что у деловых людей нет времени всякие книжульки перелистывать.

Веник, замкнутый сам на себя,Стоял в углу бытия.Эта вещь, себя возлюбя,Просила внимания.

Только Таисия интересовалась бедным Пермяковым. Она спрашивала пару раз: «Как живет Веник, замкнутый?» – «Зарабатывает. Наметает три миллиона в месяц».

Он раньше думал: зашибу бабки – издам книгу, и все увидят меня! Мой задавленный коммунизмом талант. А ведь кто-то должен ответить за это.

Тут вмешался железный совок.Он был, как Феликс Железный.Один он смог разрубить замокБазаров бесполезных…

Разместил он книжку в пяти центральных книжных магазинах, полгода прошло, купили только одну. Если б не купили и ее, было бы не так унизительно. Ее купила критик Татьяна Г. Она собрала несколько таких книжек и чохом высмеяла их в статье под псевдонимом Бомбелла Водородова. Видимо, ее посещала мысль, что люди, имеющие деньги выпустить книгу за свой счет, имеют деньги для того, чтобы сделать жизнь маловыносимой для борзых критиков.

«…близко подошел с образом веника к постмодернистским изыскам в области органов выделения… остался последний решительный бой! Таланта г-ну Пермякову это не прибавит, зато поставит его в первые ряды штурмующих остро пахнущие вершины пермского Поэзиса». Если бы он знал, что критикесса тоже пострадала от тоталитаризма, как и он, – невостребованностью там, где бы она хотела. А она очень хотела!

– Ты устрой себе презентацию, – предлагал Пермякову Евгений Иванович. – Раздай книжку прохожим на улице…

– Это для меня удар ниже пейджера, – сказал Пермяков и снова повел окрест взором, надеясь найти виноватого. – Я лучше сожгу!

Ему казалось, что огонь очистит какое-то пространство внутри его психических декораций для новой, неподдельной жизни. А если не получится, то он так и представлял, как будет разводить руки и сокрушенно рассказывать: «Пришлось сжечь – художник никогда не востребован в этой жизни». Он хотел эту жизнь оправдать, но чувствовал, что все клонится к высшей мере… Даже звонил в редакцию газеты: «Кто эта Бомбелла?» Он хотел только спросить: до конца ли она прочла его сборник? Было бы легче, если до конца, но, с другой стороны, вина ее выросла бы в непоправимую, ведь человек, прочитавший до конца, не может так писать! В крайнем случае он затащил бы ее в одно из двух мест, где решаются дела: в постель или в ресторан, – уж тогда бы она про него не так записала бы…

– Нун, бегинен вир ди штунде! – призвал папа Таисии.

«3 июня 1996.

Сегодня мы шли с мамиными тарелками. Купили белых двадцать штук. Навстречу Алеша! Он был в секонд-хенде: покупал себе непромокаемый комбинезон мыть машины. Он сказал мне: „Думай в походе!“ А Маша сразу догадалась, что о чем-то очень уж больном. И начала у меня выпытывать, о чем думать нужно. Конкретно! Я ей сказала: знаю такую частную фирму, которая за умеренную плату удаляет излишки любопытства. Маша по-партизански стала удаляться от меня. С гордым видом. А поскольку ей некуда было идти, да и мама ждала тарелки, то мы обе так и пришли домой. Сейчас Маша из грампластинки, размягченной на огне, делает веер.

Дневник, я кладу тебя в тайник! Прощаюсь с тобой на три недели похода».

Эти три недели были какие-то усохшие для Таисии. Все время она думала о Загроженко. Дышала чистым воздухом леса и жалела, что Алеша дышит сейчас выхлопами, моет машины. Таисия мыла посуду в Койве, ощущая ожог холода от этой солнечной воды, похожей на закипающее стекло. И представляла: Алеша сейчас берет воду из ржавых труб, которые не лучше лужи!

Когда они плыли в протоках – туннелях из схлестнувшихся друг с другом кустов, – они их звали «Поцелуй шестиногого друга»: на них сверху сыпались голодные клещи. Маша говорила Вандам Вандамычу:

– Вадим Вадимыч, хорошо, что клещи маленькие, а то прыгали бы нам на загривки, как рыси.

После этого приходилось срочно причаливать катамараны и устраивать на поляне подробные взаимные обыски. А там были кругом сталинские лагеря. Уже одни заборы остались. Эти лагерные заборы, как перебитые члены драконов, вставали по обеим сторонам реки. Вандам Вандамыч не хотел делать ночевки рядом с ними, потому что один раз так сделали – несколько лет назад, – так всю ночь были слышны чьи-то стоны и голоса.

Сталин-то сейчас уже получил свой вечный лагерь, сказала тетя Люба. А Вандам Вандамыч важно кивал в ответ на рассуждения жены. Хотя как каждый учитель физкультуры он был чужд метафизики. Дежурное блюдо туристов – гитара – разогревалось под его пальцами и посылало в разные стороны звуки, которые бродили между деревьями и стонали, как заблудившиеся духи. А звезды смотрели на них всю ночь надзирательными глазами. Все почувствовали себя хорошо, когда миновали заброшенные лагерные зоны.

Бабочки садились прямо на их руки. Они, бабочки, побирались на коже рук, пробуя остатки сладкой еды. А Таисия представляла, что бабочки подключаются к ее активным точкам. Она неотвязно представляла, что по меридианам, как по мощным кабелям, идет информация, а бабочки ее считывают. А после они садятся на активные точки лося. И так передаются мысли. От одного организма к другому. Без конца. Лось, рысь, цветы, деревья – все захвачены одной вестью: проблемы живого нужно решать сообща, дружно… Правда, Таисия еще не знала, как совместить это с борьбой видов за существование…

Машу укусили два клеща, а Таисию – один. Еще один клещ укусил Мишу, сына Вандам Вандамыча. Все остальные были привиты, поэтому им клещи были не страшны. Таисия считала, что им с Машей тоже не страшны, потому что они благословлены на этот поход матушкой-игуменьей. А вот Миша в опасности! У него недавно была операция, и прививки нельзя было делать. У Маши и Таисии тоже нашлись противопоказания…

Там, где раньше поработала золотоискательская драга, были неопрятно оставлены кучи гравия. И даже Вандам Вандамыч не мог определить, что за малиновые цветы выросли на этих кучах. Почти без листьев, похожие на городские мальвы, но мельче. И как бы ядренее. «Словно лопнула бомба с семенами этих цветов», – сказала тетя Люба. Потому что была видна резкая граница, где они остановились в своем кольцевом расширении. Вандам Вандамыч, как старый турист, объяснил с некоторым сомнением, что это, наверное, военные накуролесили: может, взрывы были подземные, ядерные; может, опыты в зековских шарашках…