200 километров до суда... Четыре повести - Лидия Вакуловская

Девочки оживились.

— Первой Шуре купим, — предложила Рита Снежкова, самая молчаливая, тихая девушка с задумчивым лицом.

— Почему мне? — Шура обрадовалась, заерзала на табуретке, закраснелась, и все поняли, что протестует она только из вежливости.

— Надо же с кого-то начинать, — Катя была страшенно довольна, что ее предложение приняли. — В том месяце следующему купим, потом следующему.

— Ну, это чепуха! — возразила Маша. — Пока до последнего очередь дойдет, лето придет. Зачем мне или тебе летом зимнее пальто? А Шура к тому времени свое сносит.

— Тогда как же? — растерянно развела руками Катя.

Вика перестала мешать суп в кастрюльке, обернулась к девчонкам.

— Хоть вы обижаетесь, но я вам одну вещь скажу. — Вике очень хотелось загладить свою вину перед ними за уход из бригады. Она говорила быстро, боясь, что ее оборвут: — В пошивочной в кредит шьют и пальто, и платья, и костюмы. Мы с Томкой уже пальто заказали. Всего девяносто пять рублей. Без песца, ну так что? Можно с цигейкой, можно с черненьким каракулем.

— А цвет какой? — деловито перебила ее Маша.

— Там всего один цвет — желтоватый.

— Не страшно, — решила Валя. — Зато все сразу оденемся.

— Я могу попросить, чтоб быстрее пошили.

Лед тронулся, примирение состоялось, и Вика готова была плясать от радости.

На кухню осторожно заглянула Томка — узнать, почему Вика долго разогревает суп. Поняла, что Вика прощена, а раз Вика, то и она, и смело вошла на кухню.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Девчонки разошлись и строили новые планы. Надо всем купить коньки с ботинками и лыжные костюмы. И не толкаться вечерами на кухне, а ходить на каток. На заливе вечерами гоняют шайбу доморощенные хоккеисты под началом Сашки Старовойтова, а его крохотная жена-машинистка носится меж ними на коньках, посвистывая милицейским свистком. По вечерам, вокруг зимующих во льду барж и катеров раскатывают парочки, преимущественно мужья с женами, а холостые парни рвут стометровки и пятисотки, точно готовятся прорваться в чемпионы мира или, на худший случай, страны.

— Все, девочки, решено! Чем мы хуже других? — горячо говорила Валя, и глаза ее алмазно светились в пушистых ресницах, а ямочки на щеках подрагивали, — Завтра заказываем пальто и покупаем коньки. А еще…

В это время в белое морозное окно туго ударили снежки — раз и другой. Девчонки вздрогнули, замерли, потом укоризненно обернулись к Кате. Катя сердито повела плечом, сердито убрала за ухо соломенную прядку волос.

— Ну, при чем здесь я? — возмутилась она.

Шура побледнела. Плоское лицо ее с загогулькой-носом, обрамленное жидкими, гладко зачесанными пепельными волосами, увяло.

Она начала суетливо складывать одна в одну пустые миски.

— Сейчас выйду, посмотрю! — воинственно сказала Катя, направляясь к двери.

Маша остановила ее:

— Не ходи, вдруг он пьяный?

— Псих какой-то! — Катя вернулась, тоже стала прибирать на столе.

— Ты в библиотеку пойдешь? — чересчур уж громко спросила Шура.

— Валя, пойдем? — Катя обернулась к Вале.

— Да, давайте скорее убирать.

— И я с вами, только поем, — немедленно отозвалась Вика.

— Идем, — кивнула Валя.

Вика и Томка были окончательно прощены. Вика подхватила с плиты кастрюльку с разогретым супом и вместе с Томкой унеслась из кухни.

…Мороз тяжелым белым паром придавил поселок. Пар стоял недвижной, плотной стеной, в нем едва различались желтые, мутные пятна фонарей и темнеющие треугольники крыш.

Казалось, что фонари и крыши висят над землей, ничем не поддерживаемые снизу. Густая, давящая тишина обнимала дома и улицы.

Девчонки проплыли в белом морозе по центральной улице, свернули в проулок, вернее, в глубокую снежную траншею, пробитую бульдозером. От траншеи влево и вправо разбегались траншейки поуже, прокопанные лопатами, — к домам. Одна из них привела к домику библиотеки, закутанному по самую крышу вместе с окнами в снег. Свободной оставались лишь двери и верхняя ступенька крыльца.

Двери в сени легко отворились. С потолка солнцем блеснула лампочка, затопила светом глаза. Девчонки освободили замотанные платками и шарфами носы и рты, стряхнули примерзшие к платкам и шапкам заросли инея, затопали ногами, сбивая с валенок снег.

В небольшом зальце библиотеки плавала жара. Красно светилась раскаленная дверца железной печки. В духоте и в розовом свете абажуров томились, поблескивая корешками, книги на стеллажах — точно жарились на огромных противнях в большой розовой печи-зале. Пожилая полная библиотекарша, разомлев от духотищи, подремывала на стуле за перегородкой, а единственный посетитель — Алик Левша сидел за столом, листал подшивку газет. Шапка его и воротник полушубка еще не отошли от инея и потому было ясно, что пришел он сюда минуту назад. Увидев девчонок, Алик поднялся, изобразил на лице удивление:

— О, соседки пришли! Не ожидал вас видеть. Какие книжки сдаете, если не секрет?

Катя фыркнула, прошла мимо Алика, окатив его неприступным взглядом и не громко, но так, что все услышали, сказала:

— Явление Христа народу! — И обернувшись к Алику, сердито спросила: — А если бы окно разбил?

— Окно? Какое окно? — изумился он. — Извиняюсь, ничего не понимаю.

— То самое, куда снежки бросали, — не менее сердито сказала Валя.

— А, снежки! Это я пошутил. Нельзя пошутить, что ли? — молниеносно «вспомнил» Алик. И тут же предложил: — Девочки, пошли в кино. На последний сеанс успеем. Классная картина идет, «Повесть о Пташкине».

— Мы смотрели, — холодно ответила Валя. — Зря два часа потеряли.

С лица библиотекарши сошел сон. Она проворно задвигалась меж стеллажами, быстро находила книги, которые у нее просили. Катя взяла сразу три тома Конан Дойля, Вика — два номера «Огонька», где была напечатана повесть «Альпийская баллада», о которой говорили все в поселке, Валя попросила что-нибудь Хемингуэя, но Хемингуэй был на руках.

— Жаль, — опечалился вместо Вали Алик. — Я бы тоже почитал. Говорят, старик крепко пишет, наподобие Ремарка. У него один романчик есть — «Черный обелиск», — рыдать хочется.

— Между прочим, товарищ Левша, «Черный обелиск» вы год держите, — недовольно сказала библиотекарша. — Учтите, пока не вернете, ни одной книги не получите.

— Зинаида Викторовна, с места не сойти — принесу. Я все как-то не с руки к вам попадаю. Сегодня, к примеру, я курс на клуб взял, а тут раз — подрулил к вам, — горячо уверял Алик, хотя «Черный обелиск» давным-давно кто-то увел из общежития.

Алик балагурил, прикидывался бодрячком, а девчонки знали, что он прикидывается и врет, — например, насчет того, будто бы случайно завернул в библиотеку. Алик по уши был влюблен в Катю, бегал за нею, караулил на улице, но не пользовался ровно никакой взаимностью. Катя знать не хотела Алика и, чем больше он за ней приударял, тем больше его избегала.

Из библиотеки Алик выкатился вместе с девчонками. Вместе с ними проплыл в густом морозном паре до общежития. Проплыл в гробовом молчании, так как рты и носы у девчонок были туго замотаны шарфами и платками. А у самого общежития он взял Катю за рукав и сказал:

— Подожди, пару слов скажу.

Катя выдернула руку, побежала, обгоняя девчонок, к двери. А Валя остановилась, отвернула к подбородку платок, быстро проговорила:

— Не ставьте себя, пожалуйста, в дурацкое положение. Честное слово, нам это надоело.

— Что именно? — вежливо спросил Алик.

— Ваше глупое поведение.

— А ты за всех не расписывайся. Тоже мне умница!

— А вы не грубите, — возмутилась Валя.

— Ладно, посмотрим, — Алик повернулся и исчез в белом месиве мороза.

Дома девчонки выкладывали на стол из погнутых морозом сумок холодные книжки, смеялись над Аликом Левшой и называли его «несчастным Дон-Жуаном». Не смеялась только Шура Минаева. Она молча грелась у теплой стены, обогреваемой печкой из коридора, прижималась то спиной, то щеками к жарким кирпичам.

— Шур, тебе что, нездоровится? — спросила ее Маша. — Совсем ты у нас бледненькая и дохленькая стала.

— Я здорова, — нехотя отозвалась Шура. — Замерзла…

— Ты с этим не шути, сходи в поликлинику, — поддержала Машу Катя. — Я ведь тоже замечаю: худеешь и худеешь.

— Отстаньте, говорю — замерзла, — ответила Шура, и голос ее задрожал, как дрожат голоса от холода.

Не могла же Шура сказать девчонкам, что с ее болезнью в поликлинику не ходят. Болезнь ее называлась «Алик Левша» и точила остро-остро Шурино сердечко.

С тех пор, как Шура танцевала с Аликом вальс и танго, очарованная и самим Аликом и его вниманием к ней, прошло много времени. Но с тех пор Алик больше не замечал Шуру, а ухлестывал за Катей и слал Кате по почте письма с намеками и без намеков на свою горячую любовь. Девчонки хохотали, читая вслух письма, Катя поджигала ими дрова и крепко спала по ночам. А Шура по ночам плакала в подушку и чахла на глазах у девчонок. И Никто из них не знал, отчего такое происходит с Шурой.