И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лагерь отпускал, лагеря больше не было. И ему надо было отпустить прошлое. Есть церкви, есть свечи, есть память…. И слушая тишину надвигающегося рассвета, он закончил за Петром Михайловичем строки, которые тот повторял раньше каждый день:
«И отрет Бог всякую слезу, и смерти уже не будет; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло….»
Эпилог
В сентябре 1964 года, погожим светлым днем, к потемневшему от времени деревянному причалу на острове Валаам причалил рыбацкий баркас. Баркас привез с материка на остров свежую почту, продукты для местного магазинчика и нескольких пассажиров, среди которых выделялся высокий сорокалетний мужчина с мрачноватым, немного вытянутым лицом. В руках мужчина держал переброшенный через локоть пиджак и небольшой чемодан.
Пока баркас держал курс на Монастырскую бухту, мужчина все время простоял возле борта, смотря на приближающийся скалистый, поросший лесом остров с развалинами древних церквей. Ездящие на материк по своим делам и возвращающиеся обратно местные разглядывали мужчину без всякого любопытства, они наглядно знали его; знали, что он приезжает на Валаам почти каждое лето, навещая кого-то в Доме инвалидов, расположенном на территории бывшего монастыря.
Стуча мотором, баркас описал дугу, набрал нужный инерционный ход, и тихо подошел бортом к деревянному причалу. Подождав, пока на пристань кинут трап, мужчина сошел на берег и, не спеша, направился по тропинке в гору, туда, где среди деревьев виднелся купол полуразрушенного Спасо-Преображенского собора.
Стояла ранняя светлая осень. Дорога к монастырю утопала в желтизне кленов и ясеней. Заросшие лишайниками валуны лежали в желто-красных ворохах листвы. Опавшие листья засыпали ручьи и овраги, покрыли деревянные рубленые мостики через лощины. Светло и как-то печально было в лесу; на пути к самой тихой на свете обители.
За очередным изгибом лесной тропинки открывалась территория монастыря. Развалины старого собора без купола и двухэтажные здания по сторонам образовывали каре с внутренним двориком. При монахах возле зданий были разбиты клумбы, высажены кусты сирени. Теперь сирень разрослась, залезая ветками в узкие оконца келий, закрывая дневной свет. Когда-то белоснежные стены зданий приобрели грязно-серый цвет, с пятнами кирпичной кладки на местах обвалившейся штукатурки.
Кое-где на стенах сохранились затертые фрески святых. Пахло больницей.
— Ходячие! Выносим постели! Чтобы все проветрили! — услышал издалека мужчина взвизгливый голос санитарки. — Степан…! Степан! Куда пополз? Я те дам, — в лес! Черепашка на культяпках…. Быстро ползи обратно…!
Никто, конечно, целенаправленно не желал инвалидам войны зла. Рожденная где-то в кабинетах идея была понятна и, в общем-то, правильна, — собрать всех инвалидов в специальные дома, обеспечив их надлежащим уходом и присмотром. Вот только место было почему-то выбрано на самом краю русского севера, в глуши, куда не ходят поезда, где нет ничего, кроме маленького рыбачьего поселка и развалин древнего монастыря, где посторонних людей просто не бывает, и куда комиссия приезжает раз в пять лет, и то, после предварительного звонка.
Идея была неплоха, вот только идея сама себя воплотить не может, ее воплощают люди, а люди разные. В результате здесь беспредельно владычествовали постоянно орущие санитарки, разные тети Паши и тети Даши, которые давным-давно растратили всю свою жалость, оставив ее только для себя. Санитарки разворовывали все, что не успевал украсть заведующий, и вместо того, чтобы переодевать потерявших руки и ноги обмочившихся калек, они развешивали их сушиться на деревьях. И висел подвешенный за шиворот на солнышке человеческий обрубок, — безрукий, безногий и слепой Герой Советского Союза летчик капитан Миронов, смотрел невидящими глазами на разрушенную колокольню собора и мирное синее небо над ней, пока его не снимали и не несли обратно в келью.
Когда-то сюда стекались люди, которые хотели отречься от мира, теперь здесь находились те, от которых отрекся сам мир.
Александр Бортников нашел здесь своего друга Андрея спустя три года после их случайной встречи на полустанке. Тогда Андрею было очень тяжело. Внешне он оставался прежним, радовался Саше, обнимался с ним, вытирал слезы, но Саша видел в его глазах постоянный безмолвный вопрос, — за что? Боль в позвоночнике не проходила, иногда из тупой превращалась в режущую, горящую, словно он замер во времени, и ему все стреляли и стреляли в спину. Бортников хотел забрать парализованного друга к себе в Минск, но Андрей наотрез отказался. Здесь он никому не мешал, и для него это было очень важно.
— Как та девушка, — Алла? — спросил он Сашу, когда при первой встрече друг вывез его на инвалидной коляске в лес, подышать хвойным духом.
— В сорок четвертом хотела уйти с немцами, но не взяли, — ответил позади Саша. — Потом кто-то донес, что видел ее с офицерами гестапо. Судили. Дали пять лет ссылки. Поехала в северный Казахстан, в город Гурьев.
— Надо было ее не бросать. Плевать, что люди говорят… — тихо, как-то просящее произнес Андрей.
— А я и не бросил, — улыбнулся Саша.
Он не сказал, да и незачем было об этом рассказывать, что к тому моменту, когда он ее нашел, Алла уже практически спилась. От нищеты, безысходности и тоски по своей пропащей жизни. В Гурьеве ее все звали немецкой подстилкой. Он снял для нее приличную комнату, привозил деньги, которые она пропивала, терпеливо и настойчиво проводил с ней время, а она, днями, когда он не давал ей пить, кричала чтобы он убирался, а по ночам, думая, что он спит, целовала ему руки.
Хотя сам Саша считал, что это он должен целовать ей руки, потому что после любви, самое главное на свете — это благодарность. И если сохранять ее навсегда, она всю память делает светлее.
— Потом она сошлась с каким-то интендантом. Так там и осталась, — закончил он, толкая перед собой коляску с другом по лесной тропинке.
С тех пор Бортников приезжал к Андрею каждый год. После первого приезда он больше не поднимал вопрос о переезде Андрея в мир людей, понимал, что ему здесь лучше, и что он находиться здесь не зря.
Нет ничего случайного на свете. Инвалидов смели со всех городов как мусор, но привезли их почему-то именно сюда, на Валаам, на святое для всей России место. Не отдали им под жилье какие-нибудь казармы бывшей воинской части или пустую районную гостиницу, — поселили именно в монастыре, на святой земле, где намоленны стены, где фрески святых, где уставшие от мира люди в молитвах веками спасали свои души, не думая о теле. Все
