И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

и не сбежал. Лагерь остался с ним на всю жизнь. Он вспоминал себя только до того момента, как перестал ходить, и как только ночью закрывал глаза, сразу видел водонапорную башню, крыши деревни Масюковщины, и кружащих над неубранными полями белых аистов, которые, как каждый знает, приносят людям счастье.

И еще во снах он разговаривал с Сашей, со своим другом, с которым прошел весь плен и которого считал мертвым. Вместе они готовились к чему-то необычайно важному, и Андрей во сне плакал от счастья, потому что это важное вот-вот должно было свершиться.

Когда из всех городов забирали инвалидов, он в госпитале сам напросился поехать с ними, потому что с ними ему было проще.

Да и какая разница, где находишься, если живешь только в повторяющихся, наполненных радостным предчувствием снах.

В лагере полицаи били Сашу смертным боем. До сих пор осталось загадкой, почему его не повесили сразу. Очевидно, у Мирченко были к нему вопросы. Сломали пять ребер, отбили легкие, раскололи челюсть. Затем кинули в карцер под проволоку на виду у всего лагеря, а на плацу, в снегу, в это время лежали трупы его товарищей и расстрелянного майора Зотова. После того как он не умер и в карцере, его снова били. Отводили душу. Когда он немного пришел в себя, и начал вставать на ноги, держась за стены, снова посадили в карцер. Наверное, сам господин комендант не нашел бы ответа, почему Саша остался жить.

Изначально все происходит на небе, а уже потом на земле. Может, молитва матери слышнее на небе, чем самый громкий крик. И отраженная от небес молитва нашептала офицеру отдела «Абвер», проникнуться оперативной идеей, что с Сашей теперь будут советоваться все, кто готовит массовые побеги, и чтобы их высветить, надо просто держать его под наблюдением.

Зиму Саша провел в штрафном бараке. За эту зиму умерли почти все, кто находился в лагере с самого начала. Умерло больше шестидесяти тысяч человек. И если бы лагерь постоянно не пополнялся, его бы не стало. Пустыми бы стояли занесенные снегом выстуженные бараки за ржавой колючей проволокой, он бы весь переехал в глубокий котлован на пригорке, — там, где сосны.

Умер приблатненный парень с синими наколками на пальцах. Умер от голода и Петр Михайлович. Он был крайне волевым по отношению к себе, но другие, быстро поняв, что надо, вили из него веревки, вызывая к себе жалость, и он делился с ними своей стограммовой пайкой хлеба.

Петр Михайлович не был ни священником, ни монахом, он оставался обычным мирянином, прихожанином церкви Петра и Павла, что на Немиге, и духовным сыном одного скрывающегося от властей иеромонаха. Никто не знает, почему он не побежал вместе с Андреем и Сашей, его решение было вызвано каким-то внутренним, непрекращающимся разговором с Богом. И если правда, что верность одна из самых главных добродетелей, то он уже давно стоял у ворот рая, просто сам не знал об этом.

Почти все умерли, умер даже Мотька, полицай, ближайший помощник Мирченко, в кубанке с малиновым верхом, умер от заражения крови, потому что в аду, как и раю, тоже нужны свои герои.

Лагерь менялся, на смену умершим приходили новые пленные, и они были уже другими. Все они попали в плен из Красной Армии, которая остановила немцев под Москвой и затем разгромила в Сталинграде, это были пленные с другим самосознанием, не такие растерянные, как в первые месяцы войны, когда рушился мир. Саша теперь был всегда один.

Новые пленные смотрели на Сашу с любопытством, многие считали его героем. Но сам он о себе так не думал. Он вообще о себе не думал. Иногда ему казалось, что его все-таки убили там, в оцепленном санатории, вместе с его другом Андреем, на рассвете, раним серым утром в ноябре сорок первого. А все остальное ему просто сниться, пока он гниет в общей яме. Ведь если мы не помним момент своего рождения, кто решил, что мы будем помнить смерть?

Он сбежал из лагеря летом сорок третьего. Сбежал как раз через запретку, проползя в одиночку прямо под вышкой с часовым. До освобождения Беларуси он находился в партизанском отряде.

Дома его ждала мама, ждала сестра. Саша сильно изменился. Стал предельно молчалив и замкнут. Иногда мама ловила его взгляд, и ей становилось не по себе, словно из окна родного дома вдруг выглядывал совершенно незнакомый человек. Внутри его точно сжалась и никак не могла распрямиться какая-то пружина.

Он разучился улыбаться, и если рядом кто-то смеялся, резко оборачивался, как будто был готов ударить. О лагере почти ничего не рассказывал.

Отношение к пленным было соответствующее. На учебу не брали, на работу тоже не брали, запрашивали анкетные данные и на следующий день отказывали. Появились какие-то тетки с накрашенными губами, уехавшие в эвакуацию летом сорок первого вместе с фикусами и домработницами. Теперь они засели в кабинетах, и после отказа, легко могли сказать в спину, — «отсиделся там под немцами…» Саша на такие реплики почти не реагировал, только вздрагивал, как от удара.

Как-то под осень, в первый послевоенный год они поехали вместе с мамой и сестренкой в Ждановичи. Надо было привести в порядок бабушкин дом. По-прежнему молчаливый и наглухо замкнутый Саша до вечера работал в огороде, а потом, около часа, не замечая ничего, стоял, оперившись на лопату и, не отрываясь, смотрел на дальнюю полочку леса с возвышающейся водонапорной башней. А ночью стал кричать во сне. Мама с сестрой проснулись от его страшных криков, подбежали к кровати, стали трясти, разбудили, но он все кричал и кричал, зовя кого-то по именам, кричал и плакал. Его обнимали, просили успокоиться, но он никого не замечал, отталкивал, раскачивался из стороны в сторону, и все кричал, звал кого-то, срываясь на хрип.

Успокоился Саша лишь под утро. Испуганная мама с Иришкой вернулись в свою комнату, а он вышел на задний двор.

Поднималась заря. Небо на востоке засветилось алой полоской. Далекий безжизненный лагерь лежал в полной тишине. Пустыми стояли деревянные бараки за оборванной колючей проволокой, тихо там было, ни души. Саша словно находился не в трех километрах, а рядом, он видел растоптанные тысячами ног проходы ведущие к плацу, видел покосившиеся бетонные столбы и заросшую травой полосу запретки, видел сосны на пригорке, где лежали кости его товарищей. В голове звучал тихий, неземной голос Петра Михайловича, читающего наизусть строки из Священного писания:

«И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом,