Мумия, или Рамзес Проклятый - Райс Энн

– Точно. А вы сами могли бы? Могли крушить жезлом головы?

Рамсей улыбнулся:

– Вы смелый человек, не правда ли, лорд Эллиот, граф Рутерфорд? Да, мог бы. И вы тоже могли бы, если бы были там. Будь вы фараоном, тоже могли бы…

Корабль рассекал серые волны океана. Вдали показался берег Африки. Плавание близилось к концу.

Была еще одна чудесная ночь. Алекс рано ушел к себе, и Джулия долго танцевала с Рамзесом. A еще выпила много вина.

И теперь, когда они стояли возле ее каюты, в крошечном коридорчике с низким потолком, она, как всегда, почувствовала тоску, томление и отчаяние из-за того, что не может отдаться своим желаниям.

Она чуть не потеряла голову, когда Рамзес закружил ее, прижал к груди и поцеловал более страстно, чем обычно. Он был так настойчив, что ей стало больно. Джулия начала бороться с ним, отталкивать и чуть не расплакалась. Она даже замахнулась, чтобы ударить его. Но не ударила.

– Зачем ты принуждаешь меня? – спросила она и, увидев выражение его глаз, испугалась.

– Я голоден, – сказал, царь, забыв о приличиях. – Я жажду тебя, жажду всего. Я жажду еды, питья, солнечного света, самой жизни. Но тебя я желаю больше всего. Мне больно! Я уже устал ждать.

– О господи! – прошептала Джулия и закрыла лицо руками. Ну почему она сопротивляется? В эту минуту она не понимала себя.

– Вот что творит со мной снадобье, текущее по венам, – сказал Рамзес. – Мне ничего не нужно. Только любовь. Так что я подожду. – Его голос стал тише. – Я подожду, пока ты меня полюбишь. Это то, что мне нужно.

Джулия неожиданно рассмеялась. Как все просто и ясно!

– Ну что ж, отвечу тебе твоей же мудростью, – сказала она. – Мне тоже нужно, чтобы ты полюбил меня.

Его лицо помрачнело. Потом он медленно кивнул. Казалось, ее слова привели его в растерянность.

Джулия зашла в каюту и уселась на кушетку, закрыв руками лицо. Какое ребячество все эти слова! И все-таки они были правдой, идущей от самого сердца. И Джулия тихо заплакала, надеясь, что Рита ее не услышит.

Через двадцать четыре часа, как обещал им штурман, они пришвартуются в Александрии.

Царь склонился над бортом и стал вглядываться в густой туман, совершенно скрывший океанскую воду.

Было четыре часа утра. Спал даже граф Рутерфорд. Когда Рамзес в последний раз заходил в каюту, Самир тоже спал. Так что сейчас царь был на палубе совсем один.

Ему здесь нравилось. Ему нравился низкий рев моторов, от которого дрожала стальная обшивка корабля. Ему нравилась мощь этого судна Парадокс: среди всех машин и чудес техники человек двадцатого столетия оставался таким же двуногим существом, каким был всегда, несмотря на то, что он изобрел все эти чудеса.

Царь достал сигару – одну из тех ароматных сладких сигар, которые подарил ему граф Рутерфорд, и, прикрыв ладонью горящую спичку, прикурил. Он не видел дыма – тот сразу исчезал на ветру, – но чувствовал аромат табака. Рамзес закрыл глаза и, наслаждаясь свежим ветром, опять стал думать о Джулии Стратфорд, о том, что теперь она в безопасности в своей тесной маленькой спаленке.

Но образ Джулии Стратфорд тут же растаял. Теперь он видел Клеопатру. «Через двадцать четыре часа мы будем в Александрии».

Он увидел приемный зал во дворце, длинный мраморный стол и ее, юную царицу, такую же юную, какой сейчас была Джулия Стратфорд: Клеопатра беседовала со своими советниками и послами.

Он наблюдал за ней из прихожей. Его не было в Александрии долгое время, он странствовал на севере и востоке, побывал в королевствах, которые в прежние века были ему незнакомы. Возвратившись прошлой ночью, он отправился прямо к ней в спальню.

Всю ночь они предавались любви. Раскрытые окна выходили на море. Она изголодалась по нему, как и он по ней: несмотря на то что за прошедшие месяцы у него были сотни женщин, любил он только Клеопатру, и страсть его была так сильна, что под конец он причинил ей боль, – и все-таки она поощряла его, крепко прижимала к своему телу и снова и снова принимала его.

Аудиенция закончилась. Рамзес видел, как Клеопатра отослала придворных. Она встала с трона и направилась к нему – высокая женщина с волшебными формами, с длинной нежной шеей, с блестящими черными волосами, забранными в высокую прическу на затылке – на римский манер.

Лицо ее хранило надменное выражение, которое подчеркивал высоко вздернутый подбородок. Ей надо было казаться сильной и холодной, чтобы хоть немного умерить врожденную соблазнительность.

Но, едва отдернув занавес, она повернулась к царю и улыбнулась, и глаза ее засияли чудесным светом.

Было время, когда он знал людей только с карими глазами – он был единственным голубоглазым среди них, и лишь потому, что выпил эликсир. Потом он путешествовал по дальним странам, по землям, о которых египтяне ничего не знали. Там он встречал смертных мужчин и женщин с голубыми глазами. Но, несмотря на это, только карие глаза казались ему настоящими, неподдельными, он умел читать только по карим глазам.

У Джулии Стратфорд были карие глаза, огромные, ласковые и выразительные – такие же, как у Клеопатры в те далекие дни, когда она обнимала его.

«Ну, что мы будем изучать сегодня?» – спросила царица по-гречески, на том единственном языке, на котором они разговаривали друг с другом. В ее взгляде таилась память о минувшей ночи любви.

«Очень простые вещи, – ответил он. – Переоденься, и пойдем на улицу, погуляем среди людей. Ты увидишь то, чего не видела ни одна царица. Вот чего я хочу».

Александрия. Какой он увидит ее завтра? Это был греческий город с мощенными камнем улицами и белыми стенами домов, с купцами, съезжавшимися со всего света; это был порт, населенный ткачами, ювелирами, стеклодувами, мастерами по выделке папируса. Они работали возле гавани, в маленьких лавчонках огромного рынка.

Они прошли вдвоем через базар, одетые в бесформенные робы, которые надевают на себя мужчины и женщины, не желающие быть узнанными. Двое, странствующие во времени. Он так много рассказывал ей: о своих северных странствиях, о долгом путешествии в Индию. Он ездил на слонах и своими глазами видел священного тигра. Он был в Афинах, куда ездил послушать великих философов.

Что же он узнал? Что Юлий Цезарь, римский полководец, завоевал мир; что он завоюет и Египет, если Клеопатра не остановит его.

О чем она думала в тот день? Неужели она слушала его вполуха, не придавая значения его горьким советам? Что она увидела в простых людях, окружавших ее? Какими она видела женщин и ребятишек, надрывавшихся у ткацких станков и в прачечных? Матросов всех национальностей, рыскающих в поисках развлечений?

Они заходили в школы – послушать учителей.

Наконец они остановились на грязной площади. Клеопатра попила воды из общественного колодца, из общей кружки.

«Вкус точно такой же», – сказала она с задорной улыбкой.

Он помнит, как кружка упала в холодную глубину и звук эхом прокатился по каменным стенам колодца. Он помнит стук: молотов, доносившийся с пристани, видит узкую улочку, а справа вдали – мачты кораблей, похожие на лес без листьев.

«Чего ты хочешь от меня, Рамзес?» – спросила она.

«Чтобы ты стала мудрой царицей Египта. Я уже говорил это тебе».

Клеопатра взяла его за руку и заставила взглянуть на себя.

«Ты хочешь большего. Ты готовишь меня для чего-то более важного».

«Нет», – возразил он, но это была ложь: он впервые солгал ей. Боль усилилась, стала нестерпимой. «Я одинок, моя возлюбленная. Я одинок среди смертных». Но этого он ей не сказал. Он стоял и думал о том, что он, бессмертный, не сможет жить без нее.

А что было потом? Еще один вечер любви, возле моря, которое постепенно превращалось из лазоревого в серебристое и наконец, когда взошла полная луна, стало черным. И окружавшая их позолоченная мебель, висячие лампы и аромат благовоний, и где-то в алькове, в отдалении, мальчик играл на арфе и пел на древнем египетском языке печальную песню, слов которой сам не понимал. Зато их понимал Рамзес.