Алиенист - Калеб Карр

– Ив таком случае для него не составило труда прикинуть, какой дом в квартале безлюднее, и подняться на крышу по его лестнице.

– Или пренебречь лестницами как таковыми, – добавил Маркус. – Не забывайте, было уже довольно поздно: он мог подняться прямо по стене, и никто бы его не заметил.

Я посмотрел на запад и увидел, что зеркальная гладь Гудзона из кроваво-красной быстро становится угольно черной. В почти полной темноте я два раза повернулся кругом, рассматривая окрестности в новом свете.

– Контроль, – пробормотал я. Маркус понял меня сразу.

– Да, – подтвердил он. – Здесь, наверху – его мир. Какие бы умственные отклонения ни прозревал в телах его жертв доктор Крайцлер, здесь все иначе. На этих крышах он действует уверенно.

Я вздохнул и вздрогнул от порыва речного бриза.

– Уверенней самого дьявола, – пробормотал я и с изумлением услышал ответ:

– Не дьявола, сэр, – произнес тонкий испуганный голосок откуда-то из тьмы возле двери на лестницу. – Святого.

ГЛАВА 18

Кто здесь? – резко спросил Маркус, осторожно двинувшись на голос. – А ну выходи, не то я привлеку тебя за противодействие полицейскому следствию!

– Нет, прошу вас! – ответил голос. Из-за двери выступил один из накрашенных юнцов «Золотого Правила» – только я не припоминал, чтобы мы заметили его внизу. Грим его был размазан, а сам он кутался в одеяло. – Я просто хотел помочь, – жалобно произнес он, нервно моргая огромными карими глазами.

Сердце у меня оборвалось – я понял, что мальчику от силы лет десять.

Схватив Маркуса за руку и буквально дернув его назад, я поспешил навстречу ребенку.

– Все в порядке, мы догадались, чего ты хотел, – быстро сказал я. – Давай, выходи. – Даже в мутном свете, омывавшем крышу, я смог разглядеть, что и лицо мальчишки, и одеяло перепачканы сажей и гудроном. – Ты всю ночь здесь провел? – спросил я.

Малец кивнул.

– С тех самых пор, как они нам сказали… – Он не выдержал и всхлипнул. – Так не должно было случиться!

– Как? – вырвалось у меня. – Что не должно было случиться? Убийство?

От этого слова мальчик прижал ручки к ушам, затряс головой и запричитал:

– Он должен был быть добрым, так сказала Фатима, все казалось так правильно, так хорошо, правильно…

Я подошел к нему, положил ему руку на плечо и подвел к невысокому бортику, отделявшему нашу крышу от соседней.

– Все хорошо, – продолжал я успокаивать его, – все в порядке, видишь – уже ничего плохого случиться не может, верно?

– Но он вернется! – взвизгнул мальчик.

– Кто?

– Он! Святой Фатимы, который должен был забрать ее с собой! Мы с Маркусом переглянулись. Он.

– Слушай, – тихо сказал я безутешному ребенку. – Давай начнем с того, что ты скажешь мне, как тебя зовут, хорошо?

– Хорошо, – шмыгнул носом мальчик. – Внизу меня…

– И давай сразу с тобой забудем, как тебя называли внизу. Хотя бы на минутку, давай? – Я осторожно потрепал его по плечу. – Как тебя звали в детстве?

Мальчик запнулся и умолк, с подозрением глядя на нас своими огромными глазами. Должен признаться, я чувствовал себя неловко: в голову мне пришло только одно – достать носовой платок и стереть с его лица весь грим. Но на мальчика это подействовало.

– Джозеф, – пробормотал он.

– Ну, Джозеф, – сказал я жизнерадостно, – меня зовут мистер Мур. А этот человек – детектив-сержант Айзексон. Теперь давай ты нам расскажешь все про этого твоего святого.

– Только это не мой святой, – быстро ответил Джозеф, – а Фатимы.

– Ты имеешь в виду Али иби-Гази? Мальчуган торопливо закивал.

– Она… он… Фатима рассказал мне про него где-то пару недель назад. Сказал, что нашел святого. И не деревянного, как в церкви, а настоящего, живого святого, доброго, и тот пообещал, что скоро заберет его отсюда, от Виски-Энн к себе. Жить вместе.

– Понятно. А ты, я смотрю, неплохо знал Али, верно?… Он еще раз кивнул.

– Он был моим лучшим другом во всем клубе. И все остальные девочки очень любили ее… его, но мы… у нас была совсем другая дружба.

К этому моменту я успел полностью избавить его лицо от косметики, без которой Джозеф оказался вполне мужественным и симпатичным молодым человеком.

– Похоже, Али ладил в этой дыре со всем и каждым, – заметил я. – В том числе и с клиентами.

– С чего вы взяли? – с пугающей скоростью затараторил Джозеф. – Да Фатима всей душой ненавидел и это место, и эту работу. Только он всегда перед Виски-Энн делал вид, что ему нравится, потому что к отцу возвращаться не хотел. А сам терпеть этого не мог, и с клиентом наедине иногда позволял себе… Ну, в общем, очень злой был. Только некоторым… – Мальчик отвернулся – было ясно, что он сбит с толку.

– Продолжай, Джозеф, – сказал Маркус. – Все хороню.

– Ну… – Джозеф посмотрел сначала на меня, потом на Маркуса. – Некоторые клиенты – им, в общем, нравится, когда тебе это не нравится. – Он потупил взор и принялся сосредоточенно разглядывать крышу под ногами. – Некоторые даже приплачивают за это. Виски-Энн думала, что Фатима притворяется, чтобы урвать побольше. Но она… он и правда их всех ненавидел.

Меня резко ударило подлых смесью физического отвращения и глубокого сочувствия; судя по лицу Маркуса, он ощутил то же самое. Однако мы получили ответ на свой вопрос.

– Ну вот, – прошептал мне Маркус. – Скрытые, но неподдельные – обида и сопротивление. – И следом, уже громко – Джозефу: – А никто из посетителей ни разу на Фатиму не рассердился?

– Один раз или два, – ответил мальчик. – Но большинству нравилось, я вам уже сказал.

Беседа повисла, однако тишину разорвал резкий гудок поезда надземки с 3-й улицы и разом вернул меня к делу.

– А этот его святой? – спросил я. – Это очень важно, Джозеф, – ты сам его когда-нибудь видел?

– Нет, сэр.

– Фатима когда-нибудь встречалась с ним на крыше? – внезапно спросил Маркус. – И ты не заметил случайно кого-нибудь с большой сумкой?

– Нет, сэр, – ответил Джозеф, вновь впадая в замешательство. Но тут же просветлел, явно стараясь угодить нам: – Хотя несколько раз приходил к ней – уже после того, как они познакомились. Я точно знаю. Хотя он наказал ей никому не рассказывать, кто он.

Маркус криво улыбнулся:

– Может, обычный клиент?

– И ты ни разу не догадался, кто это? – уточнил я.

– Нет, сэр, – ответил Джозеф. – Фатима сказал, что если я буду хранить все в тайне и вести себя хорошо, этот человек, возможно, когда-нибудь заберет и меня.

Я крепко обнял его за плечи и снова окинул взглядом окрестные крыши.

– Ты должен надеяться, что этого не произойдет, Джозеф, – сказал я, и его карие глаза вновь заблестели слезами.

В тот вечер «Золотое Правило» больше не подарило нам никаких сведений, равно как и не порадовали нас обитатели остальных зданий в этом квартале, которых мы успели опросить. Перед тем как покинуть это место, я почувствовал, что просто обязан спросить у Джозефа, не хочет ли он оставить работу у Виски-Энн: даже по меркам дома терпимости малыш был слишком юн для такого дела. Мне пришло в голову, что есть шанс уговорить Крайцлера из соображений благотворительности приютить его в Институте. Но бедный Джозеф, осиротевший в три года, был сыт по горло всеми институтами, приютами и родительскими домами (не говоря уже о темных переулках и заброшенных вагонах), так что никакие рассказы о том, что учреждение Крайцлера «отличается» от прочих заведений, не произвели на него ни малейшего впечатления. «Золотое Правило» было для него единственным домом, где его не морили голодом и не избивали – может, Виски-Энн и омерзительная особа, но она заинтересована, чтобы мальчики были здоровы и не изуродованы. А это для Джозефа главнее любых моих доводов о том, насколько опасно и порочно это место. Более того, после истории с Али ибн-Гази и его святым Джозеф с нескрываемым подозрением относился ко всем мужчинам, обещавшим лучшую жизнь где-нибудь в другом месте.

Решение мальчика меня искренне опечалило, но он был непоколебим. Увы, в 1896 году законного способа вырвать ребенка из лап «Золотого Правила» не существовало. Только потом появились государственные организации, к которым для этого можно было обратиться через голову мальчика. Пока же американское общество не признавало, в общем и целом (как по большей части не признает и теперь), что дети не могут полностью отвечать за свои поступки и решения: детство никогда вообще не рассматривалось большинством американцев как некая особая стадия развития личности, отличная от взрослой жизни и подчиняющаяся собственным правилам и законам. Дети рассматривались как «взрослые в миниатюре», и, по законам 1896 года, если ребенок желал погубить свою жизнь пороком и развратом, он волен был поступать, как ему заблагорассудится. Так что мне ничего не оставалось, только попрощаться с этим перепуганным десятилетним человеческим детенышем и с ужасом подумать, что малыш вполне может оказаться следующей жертвой мясника, шныряющего вокруг таких гнусных заведений, как «Золотое Правило». И тут, перед самым уходом, мне в голову пришла мысль, обещавшая безопасность Джозефу, а нашему следствию – новые перспективы.