Противостояние - Юлиан Семенов

Костенко положил руку на голову жены, ощутил тепло, увидел стрелки часов — надо ехать.

— Марья, ты не можешь представить себе, как я устал…

— Я сержусь на наших женщин, которые вечно жалуются, что им тяжелее, чем мужчинам… И сумки надо, мол, таскать, и готовить, и стирать… Мужчинам всегда тяжелее…

— Права ли ты, Марья?

— Так точно, товарищ полковник, права. Вы организацию труда проходили? Или — темный сыщик? Эти разговоры идут от разгильдяйства и культа жратвы. «Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок»? Безобразие это! На западе и в Японии женщины тоже и продукты покупают, и готовят…

— Им покупать легче, Марья, не надо в очередях стоять…

— Я беру идеальный случай…

— Да и не работают они, как вы, помимо «идеального случая».

— Еще как работают! Посмотри статистику… Только покупают не так, как мы, каждый день понемножку, это наше скопидомство, а на поверку больше тратим, чем если б брали на неделю. Холодильники в каждом доме, это для нас с тобой было событие в пятьдесят шестом, год жди в очереди, а сейчас в рассрочку — пожалуйста. Карандашик надо взять, посидеть и посчитать, сколько чего купить… Хоть с мясом плохо, но все равно едим мы не расчетливо, порою слишком много. Я, конечно, не парное мясо имею в виду, а вал. — Маша по-прежнему сидела на полу, не поднимая головы с колен мужа. — А стирка? Время, затраченное на домашнюю стирку, стоит дороже, чем прачечная. Время — мера всех ценностей, Славик, а мы с ним не в ладах… Дис-сип-лина, — засмеялась она, — дис-сип-ли-на. Немного отдает китайским, но это ничего, я их люблю, у них язык красивый…

— Марья, а если б женщина сказала: «Ты — не мужик, а матрац…» Что тогда?

— Тогда она просто-напросто не женщина. Видимо, фригидна или внутренне испорчена, или просто-напросто не совсем здорова психически, глубокая истерика. Впрочем, кому это она сказала? Алкоголику?

— Нет, вполне нормальному семьянину.

— «Нормальный семьянин»? Плохое определение… Какое-то жалкое… Ты вот, например, никакой не семьянин. Ты замечательный отец. Как всякий нормальный мужик, ты немного сумасшедший, но это — прекрасно… Я всегда мечтала о таком, как ты… Только противоположности уживаются: ты — черный, я — белая, ты — толстый, я — худая, ты — умный, я — женщина, ты — смелый, я — трусиха… А когда ты хочешь меня любить, я ни о ком другом и думать не смею.

Костенко снял руку с головы жены, она прижалась к руке щекою, поднялась, поцеловала, попросила:

— Успеешь написать Аришке записку? Она очень любит твои записки, напиши, что дело у тебя сейчас кошмарное, ты улетел в Берлин, она этим очень гордится, и попроси ее не торопиться с решением по поводу Арсена, пока ты не обсудишь с нею препозиции, она обожает это твое омерзительное словечко.

— Салют, Мария, — Костенко поднялся, пошел в прихожую, долго смотрел на себя в зеркало, потом сказал Маше, стоявшей за спиной: — Не морда, а печеное яблоко.

Открыв уже дверь, улыбнулся:

— Знаешь, Митька Степанов начал стихи писать на старости лет…

— Ну?!

— Хочешь, прочту?

— Конечно.

Костенко почесал нос, чуть кашлянул:

К женщине первой тяга,Словно на вальдшнепа тяга.Слово — условно.

Многопланово — то есть огромно,Профессионально,Любовно,Двояко:Тяга.

Голос услышу — тяжко,Правдив или лгу — натяжка,У сердца пригрею бродяжку…Тяжко…

Маша грустно улыбнулась:

— Дорогие мужики, по-моему, вы вступаете в критический возраст.

— Он у нас начнется за час до смерти, — ответил Костенко, поцеловав жену в нос, лифт вызывать не стал, пошел пешком — Маша чувствовала, как тяжела его походка. Устал, бедный…

— А чемодан?! — закричала Маша. — Славик, погоди, я тебе сейчас спущу на лифте!

«Вот ведь хитрюга, — подумал Костенко. — Заставила все-таки взять красный».

15

…Прочитав еще раз запись беседы, проведенной Костенко с Кротовой, остановившись дважды на фамилии «Евсеева», Тадава решил не ждать утра.

Посты наблюдения сообщили по рации, что улица, где живет продавщица, чиста. Костенко предупредил, что Кротов, спекулируя на погонах, на уважении к ордену Милинко, который носил постоянно, может использовать какого-нибудь мальчишку: «Посмотри-ка, сынок, нет ли там моего племянника — он или в машине сидит, или около дома ходит». Наивно, конечно, но тем не менее такое иногда срабатывало. «Он может подкатить и к этой, — говорил Костенко перед отъездом. — Тоже одинока, страдает по любви и ласке. Он, видимо, работает со страховкой, понимаете, Реваз? Я начинаю его побаиваться, я его тень начинаю за собою видеть, право. Так что — постоянная собранность, максимум аккуратности. Надеюсь, удастся привезти из Берлина что-то новое, и это новое, сдается мне, поможет нам в поиске».

— Ирина Григорьевна, — сказал Тадава, — я из уголовного розыска, долго вас не задержу. Мне бы не хотелось вас приглашать в милицию, поэтому я сам пришел. Разрешите?

Женщина стояла на пороге, пройти в комнату Тадаве не предлагала.

— Вы в связи с вчерашним собранием в магазине? По поводу Кротовой?

— И в связи с этим.

— Тогда вызывайте в милицию, чтоб все было официально. Я предавать никого не намерена, а тем более мою заведующую.

— Почему вы решили, что я пришел склонять вас к предательству?

— К чему ж еще? Торговой этике, что ль, учить?

— Позвольте все-таки к вам войти…

— Я ж сказала — нет. Ничего я вам здесь говорить не стану.

Тадава погасил вспыхнувший в нем гнев, закрыл на мгновение глаза, поджал губы:

— Хорошо. Речь пойдет не о Кротовой. Вызывать вас мы не можем, ибо, возможно, за вашей квартирой следят…

— Что?! Кто это следит-то? Только вы и можете следить, денег у вас на это хватает, налоги не зря платим…

— Ответьте мне: у вас сейчас есть кто-нибудь?

— А кто у меня может быть?! Никого нет!

— А капитан, моряк, к вам приходил?

Лицо Евсеевой вспыхнуло, потом побледнело:

— А вот это вас не касается.

— Именно это меня и интересует. Этого моряка мы ищем, он убийца.

Женщина отняла руку с косяка. Тадава прошел в квартиру, оглянувшись предварительно — на лестнице было пусто. «Что это я себя зря пугаю, внизу наши люди…»

Но, подчиняясь какому-то внезапному посылу, Тадава вдруг повернулся, взбежал по лестнице на последний этаж — по-кошачьи, на цыпочках. Там никого не было. Вниз спустился быстро, почему-то подражая походке Чарли Чаплина, когда тот в финале своих ранних фильмов, раскачиваясь, уходил в солнце. Понятно, тросточки в руке майора не было, а Чаплин всегда поигрывал тросточкой, и чем горше ему было, тем он смешнее и беззаботней вертел ею.

…В комнате у Евсеевой было все ясно: ее сущность вывалилась наружу — и финская стенка, и кресла из югославского гарнитура, и арабский стол с тяжелыми стульями, и репродукции из «Работницы» в аккуратных позолоченных рамочках, и хрусталь в горке красного дерева — все было здесь показным, не для себя, не для удобства. Сплошная инвестиция. И в книжном шкафу тоже инвестиции, а не книги: Конан Дойль рядом с Булгаковым, Мандельштам вместе с Майн Ридом, «Вкусная и здоровая пища» была втиснута между альбомами импрессионистов и Третьяковской галереи — размер почти одинаков.

Тадава снова погасил в себе острое чувство неприязни к женщине, открыл папку, спросил разрешения разложить на столе фотографии. Евсеева постелила большую салфетку, и Тадава начал пасьянить карточки с расчлененными трупами. Последним он выбросил на стол портрет Кротова — тот, что удалось достать в профсоюзном бюро таксомоторного парка.

— Это он у вас был? — утверждающе сказал Тадава. — Я спрашиваю без протокола. Он говорил с вами?

— Говорил, — ответила Евсеева, не отводя глаз от фотографий, разложенных на столе.

— Когда? После того, как побывал дома у Кротовой?

— Он у нее дома тоже был?

— Вы когда его увидали? — не ответив на вопрос, но поняв все из того, как он задан, продолжал Тадава. — Вы его какого числа увидали?

— Не помню я чисел.

— В магазин к Кротовой он пришел третьего вечером.

— На другой день ко мне пришел.

— Сюда?

— Да.

— А как он с вами об этом договорился?

— Никак не договаривался. Постучал в дверь, я и открыла. Я запомнила его, когда он с Кротовой в кабинет шел.

— А почему, дорогая, вы его запомнили?

— Никакая я вам не «дорогая»!

— Для кавказца всякая красивая женщина — «дорогая», — без улыбки ответил Тадава.

— Ну и оставьте для Кавказа свои обращения. А я вам гражданка Евсеева.

— Хорошо, гражданка Евсеева. Я приношу вам извинение. Пожалуйста, возьмите ручку и бумагу, напишите подробное объяснение, когда, при каких обстоятельствах и в связи с чем к вам пришел моряк, о чем говорил, как вы провели время, когда он ушел и когда обещал вернуться — если, конечно, обещал.