Мне бы в небо - Уолтер Керн

Я правильно сделал, что не постучал: это не мой номер. Цифры привлекли мое внимание, потому что таков мой пин-код для карточки «Уэллс фарго». Я смотрю в обе стороны. Ряды дверей кажутся ненастоящими, как будто за ними — кирпичные стены или пыльные вентиляционные шахты. Иду по коридору, но больше ни одна комбинация не бросается в глаза. Потом я чувствую запах благовоний. Сую карточку в щель. Зеленый свет.

Внутри — мгновение слепоты, которая уступает мельканию призрачных огней из клуба, а потом — теням и сиянию свечей, точно в православной церкви. Эта комната — пародия на номер, с воображаемой прихожей странной формы, перегораживающей бродвейский вид на широкую кровать и на позу, избранную моей любовницей, — подвыпившая сумасбродка, Мэрилин в мехах, Клеопатра со змеями. Вижу цветы. Хищные белые лилии на бильярдном столе, и еще больше — на комоде, похожем на бюро. Впрочем, никакой музыки. Никаких бардов-битников. «Вюрлитцер» нас обоих разочаровал. Три шага, поворот.

Я пришел, чтобы удовлетворить желание, — я это заслужил.

Похоже на сказку. Кровать, с которой снято все до простыней. Груды роз. Напудренная кожа и много, много зажженных свечей. Все дымчато, средневеково и, несомненно, рассчитано на то, чтобы пробудить мне архетипического ребенка, пусть даже зарождающийся взрослый при этом ощущает упрек. Видимо, таково было ее намерение, по крайней мере. Очаровать и в то же время исправить. Но ее метания и театральные жесты все испортили. Алекс лежит на боку, она свернулась, точно заледенела, запутавшись в простынях. Розы раскиданы. И только ровный ряд пузырьков с таблетками на столике, рядом с моей машинной (настроенной на «шум дождя» — я слышу капли) увековечивает память о перфекционизме моей возлюбленной.

Я принимаю все это как акт милосердия. Алекс могла бы и повеситься.

Чтобы достать телефон, приходится тянуться через огоньки свечей, и я терплю ожог, который почувствую лишь несколько часов спустя. Трубка снята с рычага — свидетельство предусмотрительности? Одной рукой я встряхиваю ее и одновременно жду гудка. Потом вижу провод, выдернутый из розетки в стене. Я роюсь в поисках мобильника. 911? Или позвонить вниз и вызвать местную команду медиков, которые в любом отеле подобного размера должны находиться в состоянии постоянной готовности? Я медлю с решением. Вообще не следовало бы его принимать. Я перехитрил самого себя, вообразив медиков.

Оператор хочет знать номер комнаты, которого я не заметил, поскольку шел на запах жасмина. Женщина за пультом говорит с растяжкой. Ее западный акцент меня раздражает. Я выбегаю в коридор, запоминаю номер на двери, потом несусь обратно, чтобы перечислить список ядов — то есть препаратов. Я захожу не с того конца широкой кровати и, вместо того чтобы обойти, карабкаюсь по матрасу. По пути касаюсь Алекс. Бывает и холоднее. Есть еще время очистить ей желудок, сделать укол. Маленькие буквы на этикетках пузырьков выцвели, почти неразличимы. Я прищуриваюсь и диктую. Меня просят говорить отчетливее.

Потом инструкции. Проверьте воздушные пути пострадавшей, жертва могла вдохнуть собственную рвоту. Не понимаю.

— Пальцем, — тягуче объясняет оператор. Удивительно, что она не говорит мне «детка». Я расспрашиваю о подробностях, о технике. Которым пальцем? Одним пальцем? В горло? В этой неразберихе я куда-то сунул мобильник и потерял его посреди роз и взбитых простыней. Он звонит через несколько секунд — автоматический обратный вызов — но сначала я выполняю более важное задание. Переворачиваю Алекс на спину — несомненно, это ошибка: жертва должна лежать на боку, чтобы стекала слюна; таким образом ее пищевод может исторгнуть постороннюю субстанцию — развожу челюсти и тычу двумя пальцами, средним и указательным.

Челюсти слабо смыкаются и жуют мои пальцы — она просыпается. Потом Алекс резко, по-собачьи, дергает головой. Укус.

— Какого хрена…

У нее огромные глаза. Как у Лазаря.

— Алекс, мать твою.

— Ты меня чуть не удушил. Вот черт. — Она подтягивает колени и снова сворачивается у изголовья в позе эмбриона. В углу, клубочком — как будто у меня нож. Впрочем, Алекс полностью в сознании. Телефон продолжает звонить.

— Ты так и не пришел, — говорит она. — И я уснула. Где ты был?

— С тобой все в порядке? Ты сама просила подождать.

— Но не два часа!

Телефон лежит рядом с ее рукой. Она хлопает по нему, и он замолкает.

— Я… — говорю я. — Я… — продолжаю я. — Я…

Пауза.

— Играл в карты? «Последний разок»? — уточняет Алекс, сгребает простыни и прикрывается. Телефон опять звонит. Она берет трубку, слушает и говорит:

— Все в порядке.

Она повторяет это до тех пор, пока даже я не убеждаюсь; на лице у нее — осознание моей ошибки, чужой ошибки, а потом — отвращение.

— Спасибо. Да… но все не так страшно, — говорит Алекс. — Он чересчур уверен в себе, потому и подумал… Он знает, что я принимаю успокоительное, но, видимо… Конечно, конечно. — Да они, кажется, поладили. — Он застрял в казино, а потом его замучила совесть, он на цыпочках вошел в номер и увидел… то, что хотел увидеть, или надеялся — не знаю. Бедная, бедная Джульетта. Если хотите кого-нибудь прислать на всякий случай — пожалуйста. Да. Хорошо. Она хочет с тобой поговорить.

Я объясняю, что никакого несчастного случая не произошло, выключаю мобильник и смотрю на свою возлюбленную. Если она зажгла все эти свечи, когда пришла, и тогда они были непочатые, а теперь уже догорели до конца, — удивительно, что я провел в казино лишь два часа.

— Вижу, ты получил мишку, — говорит Алекс. — От Полы. Моей подруги. Которую ты тоже не помнишь. Высокая. Носила широкие фланелевые брюки. Она решила, что это будет по-мужски.

— Пола, — говорю я. — Похожая на статуэтку. Та самая Пола.

— Когда я сказала ей, что видела тебя на рейсе в Рено, она ответила: «Прекрасно» — и попросила сведений о тебе. Ты ее взбесил. Она раздражительна. А еще — настоящий моторчик. Пола сказала, что собирается кое-что сделать, но не объяснила, что именно, хотя этот медвежонок — наверняка от нее, она уже дарила таких на Рождество, в тот год, когда нас уволили, — тогда мишки были популярны. Она вернулась в пиар и работает в Майами. Занимается модой.

— Наверное, мне лучше снять отдельный номер.

— Сними его для меня. Здесь бардак. Я хочу свежие простыни. Я потратила уйму денег на все это.

— Возможно, нам обоим лучше попросить другой номер.

— Наверное, ты думаешь, что я очень одинокая женщина. А еще ненормальная. Давай, скажи это.

— Нет.

— Ты пережил момент величия, да? Убийство отчаявшейся девственницы, — говорит Алекс. — Я знаю, на девять у тебя запланировано искупление грехов, но на твоем месте я бы позвонила и все отменила. Ты даже не заслужил свой крест, понимаешь? Ты льстишь себе, и это надоедает. Сними для меня другой номер. Что угодно. Даже не обязательно в этом отеле.

Я понимаю намек, когда оказываюсь в одиночестве и пытаюсь проделать несколько замысловатых бильярдных трюков. Я выбит из колеи и промахиваюсь. Шары не падают в лузы, просто катаются по столу, и это печально. Развлечения? Мне следовало бы полюбить «Вюрлитцер». Это — моя музыка. Хаггард. Баез. Хэнк. «Музыка кантри как литература». Мне говорили, что у меня есть задатки фолк-музыканта, и я в этом не сомневаюсь, но уже слишком поздно учиться играть. Я переключаю шумовую машинку на «ветер в прерии» и глотаю таблетку, найденную под раковиной, а вслед за ней — амбиен из кармана, чтобы подстраховаться.

Я звоню Алекс, в ее новый номер, тремя этажами выше, чтобы проверить, удобно ли она устроилась, и убедиться, что она не собирается убить меня спящим. Она отвечает из ванной, точнее — из туалета: я слышу шум унитаза, когда Алекс берет трубку. Я звоню оттуда же — мы на одной волне? — хотя уже успел нажать на слив. Нажимаю вторично, чтобы уподобить наши звонки; Алекс говорит, что снова собирается в город, и я, из чувства соперничества, говорю, что тоже собираюсь.

— В каком качестве? — спрашивает она. Это вопрос, который должен был задать я; именно Алекс перемещается как нечто неодушевленное.

— В качестве Дэнни, — говорю я и наконец-то слышу смех. Почему мы с этого не начали — с задушевного разговора в туалете, скромно и на отдалении, точь-в-точь как ухаживают нормальные мормоны?

Я спрашиваю, зачем она принимает столько таблеток, и мое беспокойство даже мне самому кажется искренним; Алекс говорит, что это своего рода коллекция, способ адаптироваться к разъездной жизни и самостоятельности, к которой она так и не сумела привыкнуть. Консультироваться с врачом в каждом попутном городе — все равно что переставлять лампу в номере отела; помогает расслабиться и чувствовать себя на месте. Она просит у врачей рецепт, потому что родилась в Вайоминге, выросла в бедности и верит в качество за деньги. Она не сдержалась сегодня, когда увидела, что я украл изрядную порцию таблеток; Алекс решила, что таблетки — моя страсть, а может быть, просто развлечение, и решила плыть по течению вместе со мной, чтобы не портить удовольствие. Я говорю ей, что попался на удочку, хотя не следовало бы, — просто я понимаю, с какими трудностями она сталкивается, будучи вынуждена заново приспосабливаться каждый раз, как только приземлится. Я тоже так поступаю, болея за местные команды, — я рассказываю ей историю про «Волков».