Мне бы в небо - Уолтер Керн

— Я спала с нашим боссом. Но не считала, что меня используют. Мне казалось, он предлагает мне защиту. Он не стал бы просто так трахаться с кем-нибудь из молоденьких — а те, с которыми все-таки стал, могли шантажировать его как угодно. Все семнадцать. Господи, я обожала пиар. Его привилегии. Показывать всему миру, что «Тексако» и «Эксон» действуют исключительно ради того, чтобы реализовать свои истинные увлечения — спасение дельфинов и популяризацию оперы в бедных районах (однажды они их отстроят заново и даже не возьмут денег, это будет подарок). Верить в небылицы подобного размаха — все равно что взойти на свой персональный серебряный трон. Больше, дайте больше. Хочу задание потруднее, кричишь ты. Позвольте мне рекламировать частные тюрьмы, нечто вроде школ Монтессори за решеткой, для умственно отсталых бедолаг. Вкус к обману растет и расширяется; когда тебе кажется, что дальше уже некуда, кто-нибудь протягивает тебе папку под заглавием «Разлив пестицидов, „Монсанто“». Это сущее благословение. Не нужно так усердно жевать, Райан. Сосредоточься. Сосредоточься.

— Прошу прощения, мисс, но у меня, кажется, спустилась левая задняя покрышка. Вечером на дороге полно битого стекла. Нужно остановиться и поддомкратить.

— Можете просто запереть нас в салоне?

— Конечно.

— Тогда все в порядке.

— Да, мисс. Спасибо.

Дверь приглушенно, благодаря толстой коже, закрывается.

— Потом мы потеряли нескольких крупных клиентов, — продолжает Алекс, — а один из наших покровителей умер… и начался принцип домино. Я искренне думаю, что они тянули жребий, выбирая жертву. Ты так меня и не вспомнил? Костюмы, в которых я приходила? Для первой встречи я подготовилась.

Чем сильнее она колотит в дверь, тем надежнее запирается замок. Секунду назад я ощутил прозрение — я вспоминаю далласский офисный небоскреб из синего стекла, вычурный вестибюль с сиденьями, похожими на детские деревянные кубики, обширный вид на парковку с размеченной на крыше посадочной площадкой для вертолета — но теперь все снова потемнело, картинка пропала. Чернобыль, погребенный в гладком бетонном саркофаге. Баррикады на пути воспоминаний.

Мое сиденье накреняется. Действие домкрата?

— Ты не помнишь упражнения? — спрашивает Алекс. — Тот семинар, когда ты изображал крупного агента по найму, а я должна была предлагать тебе свои навыки, не используя слова «нужно», «хочу» и «надеюсь». Ты грыз фисташки, изображая равнодушие, — ты сказал, что я должна быть к этому готова. Я расстегнула верхние две пуговицы на кардигане, и ты возразил: «Это выражает ваше отчаяние; вы ведь ищете новую работу, а не любовника». Не помнишь? — Она обеими руками поднимает мой подбородок и заставляет смотреть в глаза.

Я многократно извиняюсь. Сиденье накреняется. Я не двигаюсь, боясь, что лимузин потеряет равновесие и Шофер угодит под ось.

— Ты переживал за меня, — говорит Алекс. Она зажимает платье между ног. Я свободен и разминаю шею. — Тебе ведь тоже не хотелось там сидеть, да? Это нас объединяло. Нам обоим хотелось плакать. Ты что-то крутил в руках, и ногти у тебя были обгрызены до мяса. Я подумала: надо бы его утешить. Я знала, что не продержусь на работе долго. Такая уж это была работа. «Эксон». Буши. Праздник рано или поздно заканчивается. Но ты думал, что отвечаешь за меня. Такой искренний. Я хотела приготовить тебе большой, вкусный, горячий персиковый коблер.

Машина выравнивается, и мы едем дальше. На запруженных толпой перекрестках зеваки и длинноволосые хулиганы стучат в стекла и орут. Жестянка громыхает и катится по крыше; Шофер жмет на газ, сквозь пол я чувствую, как колеса переваливаются через что-то большое и мягкое, — впоследствии я всегда буду вспоминать это как чье-то тело, даже если на самом деле это был мешок с мусором. Мне нужен амбиен. Нахожу странные капсулы — таких я раньше не видел — и глотаю их. Алекс продолжает вспоминать.

— Тебе было не все равно, — говорит она. Это ее мантра.

А потом мы где-то танцуем. Снова в помещении. Или на улице? Фиолетовые коктейли здесь тоже есть — всего лишь отлучались поспать — с той лишь разницей, что теперь они состоят из замороженной каши — если прольешь, ее можно соскрести с пола, затолкать обратно в бокал, словно пригоршню мокрого снега, воткнуть длинную соломинку и пить дальше. Соседи-танцоры непрестанно меня толкают. Алекс, в стиле кубизма, сплошь перекрывающиеся плоскости и помноженные на шесть лбы, окружает меня и одновременно ускользает, разнонаправленно движется, танцуя со всеми нами. Она налегает на мое бедро, шепчет мне в уши — в оба сразу. Она любит меня, любит, любит. Ее хвост выписывает молнию в зеленом тумане или дыму — знак Зорро. Алекс повисает у меня на шее.

Я просачиваюсь сквозь трещинку в ее циклорамном бытии, пробираюсь к бару и прошу молока. В углу Арт Краск совещается с Тони Марлоу, по-прежнему мечтая вернуться на рынок в качестве короля этнической кухни. Марлоу дорого ему обойдется. Информационный бюллетень. Видеокассеты. Все, о чем я мечтал в КВПР, — это возможность спокойно убраться, но Марлоу действует иначе. Он слоняется вокруг, пытаясь стать вашим Папой Римским, вашим супругом, и вскоре вы платите ему, дабы удостоверить свой статус новобранца в его привилегированной секте. До свиданья, Арт Краск. С водосточной канавы сорвало решетку. Ты теперь под землей, тебя несет по трубам. Эти двое поднимаются из-за стола с коктейлями и бредут прочь, точно президент и премьер, которые беседуют где-нибудь на оленьей тропе в Кэмп-Дэвид.[12] Завтра Марлоу даст Арту новое имя.

— Ах ты дерьмо. Ты меня бросил, — говорит Алекс. Ее горло от жары стало красным, как у иволги, и высокий птичий голос пробивается сквозь барабанный бой — ди-джей больше ничего не запускает сегодня вечером. Сплошные ударные.

— Я захотел холодного молока. Где мы? Что за клуб?

— У подножия «Горы Олимп». — Она приставляет указательные пальцы к моим вискам. Между диодами потрескивает электричество. — А это я.

Пожалуйста, пусть на этом все и закончится. Я глотаю молоко. Вкуса нет, только ощущение. Покров.

— Ты знал, что так оно и должно случиться, правда? Кто-нибудь заглянет под черный капюшон и поймет, что Мрачный Жнец — всего лишь ребенок. Это наш шанс излечить друг друга, Райан.

Откуда берется подобное красноречие? Алекс смешала таблетки лучше, чем я.

— У тебя «усы».

Она слизывает двухпроцентное молоко с моей верхней губы, а я — влажный след от ее языка.

— Ты отрепетировала свои сегодняшние речи?

— Твердила днем и ночью, начиная с Рено. Кое-что даже записала. Насчет Барбары Буш.

— Ты прекрасна, — говорю я. — Точнее, пугающе прекрасна.

— Я хочу наверх, — просит Алекс. — Дай мне полчаса. Чтобы прийти в себя.

Она вручает мне свой фиолетовый «снежок», целует меня, делает пируэт, включает реактивный двигатель и с шумом уносится ввысь, прямо через полоток. Ее взлетный след пахнет пропаном.

Но заплатил ли кто-нибудь Шоферу? Я сосредотачиваюсь на этом вместо серьезных вопросов — например, стоит ли бояться молодой женщины, которая вознамерилась спасти своего наемного гонителя. Я беру в баре счет и понимаю, что за билеты на шоу Дэнни тоже не заплачено. Чем старательнее я пытаюсь подвести черту, тем большему количеству людей становлюсь должен. Но лимузин уже не найти. Люди, которые не настаивают на оплате вперед, не оказывают тебе никаких услуг. В душе они Шейлоки.

Я решаю спустить наличные, нахожу тихий стол и плыву по течению.

Полоса везения, с которой нужно сойти на полпути, в мечтах продолжается бесконечно, пока та сумма, которую вы выиграли на самом деле, не начинает казаться ничтожной по сравнению с богатством, которое вы могли бы выиграть, если бы только не ушли. Я отхожу от карточного стола через полчаса, разбогатев примерно на восемьсот долларов, но уступаю солнечную старость на Багамах и годы анонимной филантропии какой-то старой крысе, которая занимает мой табурет, прежде чем виниловая подушка сиденья успевает распрямиться. Возможно, это — величайшая услуга из всех, что я оказывал, но он не сможет ее оценить, а я — воспользоваться плодами.

Лифт останавливается на каждом этаже, но только дважды пассажиры выходят. Мы глазеем друг на друга, пока поднимаемся, и гадаем — кто этот весельчак (или кто этот псих). Во время обычных перемещений по Лас-Вегасу, от казино до номера, люди обычно держатся вежливо, даже сочувственно — всех здесь стригут одни и те же мошенники, — но эта компания волнуется и злится. Те четверо, кого я покидаю, выходя из лифта, намерены устроить кровавую бойню.

Я вставляю карточку в щель, лампочка мигает красным. Переворачиваю карточку. Снова красный свет. Можно позвонить или постучать, но я не хочу портить натюрморт, вынуждая Алекс сходить с места. Она живет драматургией. В общем, это все, что я о ней знаю. Что у нее в запасе? Готическая темница? Номер для новобрачных? Камера для допросов?