Если бы я не был русским - Юрий Морозов

Однако этот социолог не дурак. Я хотел было что-нибудь про поруганную любовь нагородить (женщины это любят и ни за что не поверят, что Маяковский не из-за бабы, а за политику жизни решился), а для весомости ещё какую-нибудь общественную язву присобачить, да спасибо социологу. Я, конечно, до конца не убеждён в правдоподобии его глубокомысленных выкладок, но право на свободное высказывание он имеет полное.

Не в сестру же и не в «махатму» из Белого братства пулять нашему героическому Серафиму, хотя я свободно мог бы умелым врачебным манипулированием, как в психушке, свести его с ума и заставить стрелять и резать всех подряд без разбора. Вот кто-то из публики мигает мне, давай, мол, покажи им кузькину мать. Кузькину мать всегда лестно показать, да Серафима мне жалко и пацифист я к тому ж. Да, может, он и без нашей помощи что-нибудь покажет. С пистолетом ведь парень, а не с мухобойкой. А кстати, дара речи он не потерял и монолог его, как монолог Чацкого, глядишь, через полсотни лет заставят наизусть в стихах читать на уроках литературы.

«Если мы только и можем, что убегать в кочегарки, братства и горы от самих себя, то к чёрту всех нас с кочегарками и братствами вместе взятыми. Если вся наша сила исходит в мир истраханными сестрами и опустошённой винно-водочной посудой — к чёрту нашу силу, посуду и сестёр. А если мессианство русского народа заключается в еврейских, казахских и прочих погромах, то к чёрту «Русский союз», русских зигфридов и весь русский народ со мною вместе. Я покажу ИМ, что значит «ярость благородная вскипает, как волна»».

Строгую логическую последовательность от кочегарок, водки, сестёр и русского народа до «благородной ярости» и пистолета, принесённого в кармане пиджака на Исаакиевскую площадь, проследить довольно трудно, но возможно при наличии доброй воли и при понимании обстоятельств, когда искусство и любовь кочуют по подвалам, а полиция и номенклатура удобно устроились в светлых административных небоскрёбах.

По кому собрался выпалить мой отчаявшийся герой, я, право, не знаю, но судя по местности, где он вознамерился это сделать, Исаакиевской площади, не по голубям и не по милиционерам. По ним можно и в другом, менее приметном месте бахнуть. А слышал я, что как раз в эти дни должен был на площади перед горисполкомом приключиться большой всенародный митинг с участием от народа лидеров «Русского союза» и от представителей власти — «отцов» города. Кто из них интересовал Серафима больше, не знаю, но думаю, и те, и другие.

Признаться, я, генеральный манипулятор, к террору и насилию, как и каждый действительно культурный человек, отношусь однозначно неодобрительно. Но я не собираюсь превратить страницы моей повести в манифест моей личной культурности и неодобрительности. И самое важное то, что герой давно уже живёт самостоятельной жизнью, направить которую в благополучное русло хеппи-энда я при моей любви к подлинности и достоверности, кажется, уже не могу.

Глава, посвященная памяти Джона Бутса и иже с ним

В полдень, время, назначенное для митинга, вся площадь оказалась забитой народом. Близлежащие улицы, набережная Мойки и скверик возле гостиницы тоже запрудил пришлый подозрительный люд. Большинство собравшихся неуловимо походили друг на друга выражением лиц, манерой поведения, кое-какими плакатиками и особенно формой одежды, чёрной или клетчатой фактуры и с красными или чёрными галстуками. Многие были в чём-то вроде дореволюционных поддёвок. На ступенях исполкома стояли на стойках два микрофона, и кто-то пробовал в них по очереди звук, считая: раз. два. раз. два… Но вот народ зашевелился, заволновался, раздались крики и аплодисменты. Сквозь толпу пробирался некто, кого все уважали. Некто вылез к микрофону и крикнул в него какое-то специфическое приветствие. Площадь взвыла, заколосилась тысячами поднятых, машущих рук. Растворились двери исполкома, и из них вышли, видимо, «отцы». Серафим, стоявший близко у микрофонов, хорошо видел лица тех, кого он должен был не убить, нет, просто удачно поместить в прицел и продырявить, хорошо бы дважды, вот и всё. Смерть, как философский аспект бытия, здесь отсутствовала. Важны были дырки. Одна — хорошо, две — прекрасно, три — превосходно.

Миг единения Джонов Бутсов, Гриневицких, Сирхан Сирханов, Чэпмэнов, Шарлотт Кордэ и многих, многих других представителей этого почтенного племени пробил, и в пыльном алтарном воздухе угрюмого храма террора оживились иссохшие тени демонов, подзабывшие было вкус свежей, государственной важности кровушки.

Толпа стеснилась, и её перед самыми микрофонами сдерживала цепочка милиционеров и ребят в поддёвках с голубыми повязками, на которых чернели буквы PC. В тесноте и давке Серафим вытащил пистолет из кармана и опустил его вниз дулом. Другой рукой он пытался оттолкнуть кого-то впереди, своей широкой спиной заслонявшего лидера «Русского союза», довольно эмоционально выкрикивавшего свою боевую программу. Наконец спина уступила и отъехала куда-то вбок. А не далее как в пяти метрах от Серафима перед микрофоном стоял объект огнестрельного манипулирования. В кулаке его трепетал листочек с речью, но он, не глядя в него, плевал в микрофон словами, от которых рука Серафима, опущенная долу, поползла вверх. Лицо этого урода, слабосфокусированное в мозгу, находящемся в предшоковом состоянии, казалось удивительно знакомым, но откуда, вспоминать было бесполезно. Пистолет прополз уже почти половину отмеренного ему пути, когда чьи-то не очень сильные руки прервали его криминальный путь. Вцепившись в руку Серафима, рядом стояла Лина. Он не сразу понял, что это она, и сначала ударил её по рукам своей другой свободной рукой, вновь высвободив пистолет. Вокруг все затолкались, закричали в этот момент, и их возня совпала с волнами всеобщего людского моря.

Её прижали грудью к его груди, и только кулак с торчащим из него пистолетом напоминал о том, что эти объятия какого-то нового свойства. Она что-то кричала ему, но он не слышал, потому что вокруг все орали как сумасшедшие: «Аверьянов, Аверьянов, А…верь…я…нов». И тогда он понял, кем был стоящий перед микрофоном лидер «Русского союза». Тем самым задротом Аверьяновым, мужем Лины. И он понял, что всё было напрасно: и грабёж, и «подвал», и стрельба по свечкам, и жажда кровавой справедливости, и готовность принести себя тоже в жертву. Он не может больше стрелять в этого урода, потому что выстрелы в него ранят Лину. Проклятье!

Она попыталась, отодвинув подбородком ствол пистолета, поцеловать Серафима в шею, но он дёрнулся как подстреленный, ударил кого-то локтем в бок изо всей силы, кажется, толкнул её в грудь и исчез где-то в толпе, топавшей ногами и по-прежнему ревевшей: «А…верь…я…нов..А..верь..я..нов…» Митинг разворачивался, словно атомный гриб, и вслед убегающему прочь несостоявшемуся убийце несся уже новый многотысячный вопль: «Вся власть Союзу..!»

Вот вам ваш русский Ли Освальд. Получайте. О терактах и террористах в газетах и книжках просто читать, да не просто дело делать. Повывели у нас террористов по убеждениям вместе с «дворянской кровью и собачьей бровью». Народ тихий, спокойный теперь, даже чересчур. В Афганистане командиры обижались: не десантников им присылают, а студентов-вегетарианцев. После первой человечинки целую неделю ходят как в воду опущенные. С такими войны не выиграешь. Есть, конечно, и у нас разные отчаянные головы, угонщики самолётов, мафиози, наёмные убийцы, да не идейные, а всё больше уголовная мелкота, герои до первого выстрела. При царе-батюшке это дело было лучше поставлено. Губернаторов, великих князей, а при случае и царей бомбами рвали да с револьверов дырявили чуть не каждый божий день. Вон сколько улиц в Питере с фамилиями этих героев: и Каляевы, и Желябовы, и Софьи Перовские, и даже памятная досочка промахнувшемуся Каракозову. Вроде уважают у нас героев, а преемственности никакой. Обидно мне за преемственность и за прерванную связь поколений. Все жалуются у нас, что нет никакой управы на разные ведомства да заевшихся выше головы начальничков. Есть управа, и гранатомёты с автоматами бы нашлись, а вот чего нет, так это преемственности. Тогда, если уж воспитываем пацифистов, так нечего досочки с террористскими именами на домах развешивать, а переименовать эти геройские улицы во всяких там пастернаков, булгаковых, ахматовых. И этого не хотите. Так чего же вам нужно от моего героя, выращенного этими странными улицами, странного города, странного народа, среди которого сами вы странные гости, а не хозяева?

А Серафима мне жаль. На вас-то наплевать, у вас библейское будущее, а у него нет. Тем более что я сам действительно не знаю, чем кончится его вылазка. Пистолет-то он не бросил, митинг далеко не кончен, и вступает в игру новый, пока известный только мне фактор. Посмотрим, может быть, подвиг, равный подвигу Павлика Матросова, ещё впереди. Хочу отнять минуту внимания и задать сам себе и заодно и тем, кто не полностью утратил умственные способности, прилежно следуя по пятам моего негероического героя, вопрос: мог ли Серафим без постороннего манипулирования убить Аверьянова, если бы ему не помешала Лина?