Если бы я не был русским - Юрий Морозов

— Почему жалеешь?

— Ты понимаешь, они же никому не нужны и никому нужны не будут, особенно теперь.

— Почему особенно теперь?

— Потому что сейчас, как никогда, важен выбор способа борьбы. Или пацифизм и милосердие и, как следствие размазывание нашей русской каши без масла ещё на двести веков. Или, пусть даже волюнтаризм, но волюнтаризм оправданный, осмысленный и оформленный предыдущими неудачными экспериментами масонских революций.

— Слушай, ты хоть собственную мочу пьёшь или чью чужую? — спросил недоуменный Серафим. — Не будь это ты, я бы подумал, что передо мной штурмовик афгано-люберского происхождения из «Русского союза».

— А что криминального вы находите в «Союзе»? — подал голос молчавший до этого чёрный красногалстучник.

— Да это же компания тупоголовых жидоморов, недоношенных интеллигентов, — Серафим посмотрел на своего приятеля, — и неполовозрелых малолетних садистов, которые за модную куртку убьют трёх прохожих, да ещё выколют им глаза.

— Напрасно вы так судите о единственной, — он подчеркнул это слово, — организации, способной возродить прогнившую и морально дезорганизованную Россию. Я сам член «Союза» и рад тому, что друг ваш уже не ваш, а наш, и мы оба прекрасно понимаем цели и задачи, стоящие перед нами, а вот вы…

— Да чёрт с вами, — пробормотал Серафим устало. — Но столько лет ты был похож на человека и должен благодарить судьбу за тех двух несчастных…

— Дефективные сучки, — прервал Серафима бывший приятель, — …что дали тебе возможность почувствовать себя хоть раз не животным.

— Ты сам дефективный кретин, — вновь прервал его бывший друг, — лицемерный прелюбодей и подвальный интеллигент. Хочешь всю жизнь просидеть в подвале? Что ты такого сделал для своего собственного блага, для народа и что вообще можешь сделать?

— А пошел ты… — дал Серафим универсальный ответ всех времён и народов, единственно возможный в подобных ситуациях, и хотел было действительно пойти в свой подвал, как за случайно слишком резко оттолкнутой рукой приятеля разгорелась ссора, а потом и драка. Они опрокинули стол с посудой, разметали стулья вокруг. Приятель Серафима, схлопотавший от него в челюсть, упал на женщину в вечернем платье и разорвал его, цепляясь за него в паденьи. Красногалстучник привёл вышибалу, и тот вырубил подвального забияку в две минуты, как Серафим ни защищался стулом и десертным ножом.

В «ментовке» этим двоим хотели было добавить, как и Серафиму, получившему чем-то свинцово-резиновым по почкам, но красногалстучный шепнул на ухо дюжему специалисту по импотенциям, и тот увёл их с глаз долой, а точнее на свободу. Серафиму дали пятнадцать суток, которые он и провёл в приятном обществе алкашей и проституток, то подметая окурки возле «ментовки», то сгружая какой-то хлам на стройке или там же ковыряя лопатой в жидком цементе.

Подвал

Подвал, в котором Серафим тренировался в стрельбе из малокалиберного пистолета, находился возле школы. В ней когда-то давно Серафим учился. Потом забыл о ней, потом ограбил, и вот теперь опять здесь. Сначала о подвале, потом об ограблении. Да, да, я не ошибся. Отныне Серафим вступил в некоторые противоречия с законами российской импер… пардон, федерации.

Подвалом, на языке школьников называлось бывшее бомбоубежище, протянувшееся между школой и соседствующим с ней сумасшедшим домом. Подвал имел три этажа, и верхний из них школьники из шалопайствующих посещали сравнительно часто, хотя и не без душевного трепета, т. к. бытовали россказни о сбежавших из «дурки» и прячущихся в кромешной темноте «психах». Но 2-й и 3-й нижние этажи не посещались никем. Деревянные лестничные пролёты, ведущие туда, подгнили и опали вниз, а по бетонным гладким стенам спускаться не было ни возможности, ни желания. Правда, некоторые отчаянные лгуны сочиняли истории о драматичном посещении 2-го и даже 3-го этажа с помощью верёвочной лестницы, но на просьбы показать лестницу реагировали заторможенно, вяло, а потом и вовсе стушёвывались.

Серафим вспомнил о подвале в связи со школой, которую извлёк из банка памяти, медитируя над проблемой оружия. Как известно, всем нормальным и не вполне нормальным людям в пределах России с 1917 года стало очень туго с легальной, а также нелегальной продажей револьверов Смит & Вессон, автоматов Калашникова, фаустпатронов, гранатомётов, ПТУРСов и прочей экипировкой настоящих мужчин, чем мы выгодно отличаемся от деморализованных страхом насилия и духом делячества разных там америк, германий и промафиоженных италий. С другой стороны, если вдуматься в проблему оружия как следует, мы обнаружим, что в нашей стране существует явное неравенство по признаку владения производительными мощностями. Преступник всегда вооружён, это — аксиома. На то он и преступник. К тому же он тренирован владеть ножом, револьвером или ПТУРСом. А мы, простые обыватели коммунальных или однокомнатных квартир? Мы безоружны, не тренированны и боимся не только преступника, но и хранения при себе приспособлений и агрегатов, способных оградить нас от хамства, шантажа или насилия. Тут мы явно проигрываем перед Западом, где, по слухам, тщедушный обыватель может защитить себя от целой банды «ангелов ада» или распоясавшейся шпаны всего-навсего одним пулемётом или ящиком гранат.

В этом, наверное, состоит провиденциальная судьба миролюбивых русских граждан, готовых пострадать самолично в любое время дня и ночи, только бы не заставить страдать других, пусть даже преступников. В силу этого же положения вещей русские часто кончают жизнь самоубийством весьма не эстетично, что продемонстрировала в своё время ещё Анна Каренина, в то время как Вронский вполне мог бы одолжить ей пистолет. В нашей рукописи эти неэстетичные методы тоже получат соответствующее освещение. У нас обычно режутся, выкалывают сами себе глаза скальпелями, выбрасываются из окон малоэтажных зданий, в то время как на Западе в основном стреляются из никелированных револьверов или травятся мощным снотворным, которого у нас, кстати, не сыскать так же, как и пистолетов. Но об оружии это я так. Игра ума и больше ничего. Серафима я вообще-то мыслил пацифистом, но после ночи на скале (ох уж эти мне скалы) он вдруг переменился. Исчезла эта славянская аморфность, даже нос у него стал тоньше, более западническим, появилась целеустремлённость, я сам не подозревал куда, пока он не ограбил свою бывшую школу, в которой проучился десять лет, передёргал за косы сотни девочек, передрался в сотнях драк, получил тысячи двоек, и знал, что в спортзале стоит железный сейф с навесным замком, а в оном притулились к стенке малокалиберные винтовки и лежат на полке такого же калибра длинноствольные спортивные пистолеты.

Влезть в окно спортзала, перепилить одну из скоб сейфа, замереть на 10 минут без дыхания, когда под дверью зала остановились шаги сторожа, обходившего школу и, наверное, что-то услышавшего, оказалось проще первого поцелуя. Как ни смешно, труднее было преодолеть детские страхи и спуститься во 2-й этаж подвала (3-й оказался затопленным), обжить его и научиться метко стрелять по язычкам пламени свечей, расставленных в конце длинного коридора 2-го этажа. Стрелял он по ночам, с фонариком и верёвочной лестницей (настоящей, а не из выдуманной истории), пробираясь к «себе».

Осталось поведать изумлённому миру приличных людей, зачем понадобилось ограбление, подвал, стрельба по свечкам. Вот тут-то самое трудное.

Не знаю, как, но Серафим вдруг оказался законченным теоретическим террористом. Ему бы, конечно, куда-нибудь на Ближний Восток, в Ливан например, там бы он быстро развернулся. Но сами понимаете, граница, оружие, то да сё. Не поймут ведь. Истолкуют неправильно. Да к тому же он не самолёты угонять хотел или похищать американских дипломатов, а свирепо заявить о себе здесь в России. Я приблизительно лишь понимаю славянский ход мыслей моего героя.

Тут кто-то из давно молчавших в ужасе коллег по манипулированию (чем дальше повесть, тем меньше охотников управлять. Ответственности, что ли, боятся или террористов?), по обличью социолог, очнулся от раздумий и стал подсказывать мне, что тут же ясно всё, как 3 на 5 = 35. Мол, поколение, предоставленное само себе, своему инфантильному бунтарству, инфантильному сексу, не своему вначале, а потом прекрасно освоенному лицемерию, бездеятельности по существу и отупляющей деятельности на поверхности, безгласное, бесправное, необразованное, да ещё с красивым мифом о мессианстве именно этой убогой и нищей жизни, пулей засевшим в медвежьем мозгу целого поколения, да не одного, каких же героев оно могло родить в своей измученной гнилой картошкою утробе. Раскольниковых прямо вместе с топорами в руках в лучшем случае, мыльные пузыри переваренного лосьона «Свежесть» в худшем. К чему нам, мол, пузыри, возьмём наш вариант Раскольникова без топора, но с пистолетом.