Если бы я не был русским - Юрий Морозов

А то вот ещё эти самые разрезы на юбках. Это женщины, а может и мужики, очень умно придумали. Обнажат, сокроют, сокроют, обнажат. До глупости просто, а завораживает. Несколько раз ловил себя на том, что иду за какой-нибудь распоротой юбкой и смотрю туда, как дурак. А там ведь всё то же самое, что и всегда. В политике и в бизнесе точно такое же правило стриптиза. Сверху донизу — всё едино.

Я полёживал себе, тихо философствуя и наблюдая переминающиеся ажурные ноги, с помощью которых мне удалось обобщить бихейвиористические и диалектические процессы жизни на земле, как вдруг ход обобщений нарушился внезапным исчезновением источника вдохновения, то есть ног. Тогда я стал прислушиваться к тому, что вещают представители народа-мессии, обступившие меня с трёх сторон. Слышу в соответствии со своим мессианским предназначением, рассуждают, перепил я или таблеток наглотался. Чей-то робкий голос что-то вякнул было про сердце, но его окоротили решительно и сразу.

— Нажрался, как свинья, — констатировали плотные мужские щиколотки в фирменных полусапожках.

— На них ничто не действует, ни штраф, ни вытрезвитель, — проверещали под стать мужским две женские подставки. Рядом с такими обычно болтается сетка с торчащими в разные стороны мёртвыми куриными лапками. Подобное сочетание ног, куриных и женских, является эталоном для носителей и хранителей общемирового здравого смысла.

— Сжигать таких надо живьём. Человек 200 сжечь разом, и больше пить не будут.

Я поёжился и подумал, что нынче в этом районе вселенной чересчур многим хочется кого-то жечь на огне. Неужели с огнём ещё не наигрались? А пора бы. Но тут я вспомнил, что не далее как сегодня утром слышал по радио сообщения о разных происшествиях и в одном из них о том, что мать, убив своего малолетнего сына, заметая следы, сожгла его в печи. Где уж тут сожалеть о невинно убиенных, а потом тоже сожжённых четырёх девушках и одном мальчике Романовых, когда подобное обращение с детьми оказывается довольно распространённым обычаем целого народа.

Кто-то оказался более милосердным и настаивал на пожизненном моём заключении в сумасшедшем доме. Наконец, их каннибальское скудоумие прискучило мне, я быстро встал и, растолкав окружающих, твёрдой походкой удалился прочь. Из телефона-автомата, мимо которого я проходил, выпорхнули те самые ножки в узористых колготках, быть может, они звонили по поводу меня в «скорую помощь», а может, в милицию. Оставив этот неразрешимый вопрос на совести обладательницы колготок и не поднимая глаз, я шёл себе спокойно дальше. Но чёрные узоры вновь появились в поле моего зрения, сначала сбоку, потом обогнали меня и остановились прямо передо мной. Я тоже остановился и поднял голову. Юлия!

— С тобой всё в порядке? — спросила она. — Ты не болен?

— Кажется, нет, — ответил я и вопросил в свою очередь: — А как твои дела и… как прошли роды? Ты замечательно выглядишь.

— Нормально, — ответила она. — А до родов дело не дошло. Я вежливо промолчал, а она продолжала.

— От сестры я слышала, что твои дела пошли в гору, скоро книга твоя выйдет. А я и не знала, что ты писатель.

— Ну какой там писатель. А, кстати, где теперь М.?

— Она тоже пошла в гору: теперь редактор журнала «Секс и национальное самосознание».

— Удивительно, — сказал я, — все пошли в гору. Скоро на горе станет тесно и кому-то с неё придётся спуститься. А как поживает твой приятель или жених каратист? Он на мне тогда хорошо потренировался. Если окажется, что и он тоже пошел в гору…

— При чем тут карате. Он огрел тебя бутылкой по голове, вот и всё.

— Действительно всё. А я думал, военные герои бутылками не дерутся, а применяют благородные военные приёмы, от которых очень благородно ломаются руки и так же благородно смещаются шейные позвонки.

— Какой военный герой, что ты мелешь?

— Ну, как же, — обиделся я. — А этот твой «афганец»?

— Что ты выдумал, никакой он не «афганец», а рок-музыкант.

— Ничего себе музыкант, — искренне удивился я, — бутылками дерётся, как военный герой. Я вообще-то насмотрелся у себя на работе на рок-н-роллщиков. Думал, они все алкаши или гомосеки. В крайнем случае, шизофреники. Ну а твой, мне кажется, обязательно пойдёт в эту самую «гору».

— Может быть, он уже на ней. Рок-то он ещё при мне бросил. Музыкант он никакой, зато когда подался в «Русский союз», так сразу человеком стал, хотя, что с ним сейчас, не знаю. Давно не виделись.

— А что случилось?

— Да ничего… Он изнасиловал мою подругу.

— И сколько ему дали?

— Чего?

— Лет. Чего ещё?

— Да нет, до суда дело не дошло. Его из «Русского союза» как-то там отмазали, уговорили подругу сделать заявление, что она была в невменяемом состоянии, когда заявляла об изнасиловании. Самое противное, что она, после того, как ей всё «разъяснил» его адвокат, несколько раз ещё спала с ним, но потом из-за разницы в темпераментах они всё же разошлись.

— Настоящий мужчина, — сказал я, раздумывая вслух. — Интеллигентам и женщинам спуску не даёт, а главное, вовремя понял, ума хватило, где настоящее место настоящих мужчин.

Она промолчала, а потом спросила, не обижаюсь ли я за прошлое и за то, что не навестила меня в больнице.

— Понимаешь, я так испугалась тогда, думала, это как-нибудь может отразиться на ребёнке…

Тут она замолчала, но я всё прекрасно усёк. Конечно, ребёнок важнее каких-то там шейных позвонков. Правда, когда более важными стали другие обстоятельства, этого же ребёнка бесцеремонно выскребли из материнского чрева, как злокачественную опухоль и выбросили вон к свиньям собачьим, но разве мне быть судией в великой женской борьбе за выгодную продажу своего тела во имя торжества комплекса материнства. Нет. Нет.

— Что ты! — искренне возразил я. — Какая обида, наоборот, я многое понял с тех пор.

— Если ты не против, — сказала она, — я бы хотела, чтобы наша дружба продолжилась. Заходи как-нибудь ко мне. Я почти всё время одна теперь.

— Это нехорошо, — заметил я. — Женщине одиночество нынче не к лицу. Век-то не 18-й. — Я выразился про дружбу и про что-то ещё и обещался зайти непременно.

Ну вот. Всё и утряслось, скажет настойчивый, дочитавший аж до этого самого места читатель. Будет Серафиму и женщина, и книжка, и всё прочее, как у людей. Не знаю, не знаю. Мне что-то очень подозрительно то, что после встречи с Юлией, придя к себе на работу, Серафим не размечтался о будущих свиданиях, как прежде, а деловито принялся ширять лопатой то в уголь, то в топку с физиономией человека, которого ничего, кроме определённой температуры в топке, не интересует. Да так оно и было. Раз только в пламени, вырвавшемся из дверцы, как будто мелькнули две стройные ножки до колен в чёрной узорчатой чешуе. Ножки как-то вдруг вытеснили лыжи (помните, Юлия подвизалась лыжницей). И это было всё, что осталось от Юлии. Немного, не правда ли? Не то что для дружбы, для случайных нецеломудренных отношений и то маловато.

Книга стояла на полке книжного магазина во всей своей безобразной простоте и трогательной беззащитности. Каждый мог взять её и надругаться над ней и каждый мог не взять её и тем самым надругаться тоже. Я взял её в руки и держал с надеждой почувствовать что-нибудь, кроме её веса. Но… Мне вдруг захотелось разделить вес этой книги с кем-нибудь ещё. И я позвонил Лине. Она удивилась моему желанию увидеться с ней. Но согласилась. Отдавая ей книгу, я сказал:

— Здесь есть рассказ «Выбор», он в какой-то мере о нас с тобой. Лина искренне обрадовалась книге и никак не могла поверить, что С. Бредовский чёрными буквами на голубой обложке книги и Серафим Б., стоящий перед ней, одно и то же лицо.

— Я очень, очень рада за тебя, Серафим, — сказала она действительно радостным голосом. — А ты как будто не очень доволен тем, что тебя напечатали?

— Разве? Это только кажется. А как твои дела, как девочка?

— Всё хорошо. Конечно, были и бывают всякие мелкие неурядицы. Ты же знаешь, что мы с мужем не Ромео и Джульетта, но в общем живём нормально. Девочке нужен отец, и он у неё какой-никакой, но есть.

— Ну что ж, я тоже за тебя очень, очень рад. У нас с тобой, наверное, так хорошо бы не получилось. Ты сама знаешь, что отец из меня совсем никакой.

Я проговорил эти сомнительного свойства слова, вероятно, из смущения. Мне казалось, что Лина как женщина, которую я любил, далека от меня, но не так непостижимо далека, как дали понять её простодушные слова о том, что всё нормально и с нелюбимым мужем ей хорошо, и девочке пусть будет отцом кто угодно, хоть первый встречный, только бы носил табличку «отец»… Неужели это и есть житейская мудрость. Но тогда был мудр и Иуда Искариот. Мудры женщины, продающие свои тела первым встречным. К несчастию, они не заручаются чем-то большим, чем серебреники или те, ещё более жалкие гроши, что платятся за фальшивую любовь в подворотне. Вот если бы Иуда взял, пусть даже только деньги, но 30000 серебреников, а проститутки брали хотя бы половину этих 30 тысяч за визит, кто осуждал бы их? Никто. Им бы завидовали и преклонялись перед ними. Это и есть житейская мудрость. Делай, что делаешь и будешь делать, только бери высокий процент. На прощанье она сказала мне: