Убийство за кулисами - Фридрих Незнанский

— Маша…

— Господи… — Она его больше не слушала. — Шатун, красавчик ты мой, ты на себя в зеркало хоть иногда смотришь?.. Ну хотя бы когда бреешься?!

Она рассмеялась зло и обидно.

— Ты, конечно, достаточно умен, чтобы не сомневаться, что вряд ли способен вызвать хоть какие-то чувства у такой женщины, как я. Но ты недостаточно умен и проницателен, чтобы понять: сейчас дело не только и даже не столько в Париже, Лондоне, Ла Скале… Я люблю Юрку! И именно его любила все эти годы! Говоришь, не можешь без меня представить свою жизнь?.. А я не могу — без него! При этом больше десяти лет как-то обходилась, и это я, слабая женщина!.. Так что не будь хотя бы смешон со своими чувствами…

— Ты лжешь! — Он сказал это почти умоляюще. — Ты не любишь этого жалкого выскочку, не можешь любить! Вспомни, как он кинул тебя, ты же рассказывала об этом мне сама… Вспомни!..

— А ты — забудь! — Она рассмеялась. — Постарайся и забудь все, что я тебе выдумывала. Надо же было о чем-то с тобой говорить. И с чего это ты взял, что я собиралась раскрывать перед тобой свою душу? Кто ты вообще такой, чтобы я это делала?!

Он издал легкий, жалобный стон. Несвойственный ему, унизительный. Но Маша только брезгливо поморщилась и, резко выдохнув, протянула руку к своей сумочке.

— Все, Шатун. Надеюсь, это — все. Мне пора, у меня еще Пуф некормленый, вечером репетиция была — я устала. Хотелось бы верить, что ты все понял и прекратишь наконец свои преследования. Очень прошу: забудь и мой адрес, и мой телефон!

Больше она ничего не сказала. Мимо него легко процокали ее каблучки. Вначале их звонкий перестук доносился из коридора, потом, чуть глуше, из холла, потом хлопнула входная дверь.

Он тогда так и остался сидеть в кресле — и сегодня он тоже остался сидеть в кресле после ее ухода. И завтра будет то же самое, и каждый раз он вновь и вновь будет принимать свое решение .

Ираклий Васильевич Шатунов глубоко вздохнул и открыл глаза. В комнате ничего не переменилось — все та же кровать, еще помнящая нежное тепло ее тела. Все тот же старинный пульт посередине с ее портретом в роли Кармен. Обычно, после свидания с Марией, утомленный разговором с ней, он так и засыпал в этом кресле. Но сегодня что-то не дало Шатунову погрузиться в спасительный сон.

Он нахмурился и перевел взгляд на часы: половина второго ночи. Ах да, сегодня же особая ночь! Ночь завершения, окончательного воплощения его замысла, ночь избавления … Он тихо засмеялся и снова посмотрел на часы: что же его все-таки разбудило? Васильев должен был звонить завтра, но Ираклий и без звонка не сомневался, что дело свое он сделает, как всегда, чисто — без сучка без задоринки… Что там лепетал этот трус Мохнаткин? Что-то насчет риска?.. Да, трус… Однако с наркотой связаться не побоялся… Пора от него, пожалуй, и впрямь отделываться. Надо подумать как…

И в этот момент Шатунов понял наконец, что его разбудило: в дверь звонили. И, судя по длине и настойчивости звонка, — не в первый раз.

Ираклий тряхнул головой, не поверив так вот, сразу, собственным ушам: к нему, да еще в такое время, не приходил никто и никогда, кроме, пожалуй, Маши… Неужели дурак Васильев решил доложиться лично?! В таком случае он придушит его собственноручно, этого идиота, но открыть следует немедленно и как можно быстрее: соседи… Чем черт не шутит? Вдруг да кого-нибудь из них, несмотря на поздний час, вынесет в подъезд? Видеть этого отморозка с Шатуновым не должны…

— Идиот… — пробормотал Ираклий Васильевич, с усилием выбираясь из кресла. Никаких сомнений в том, что к нему заявился именно Игорь, он не испытывал — больше просто было некому. — Ну погоди…

Он довольно быстро для его комплекции устремился в холл и, все больше наливаясь яростью, завозился с замками. Замков было три, и, когда Шатунову удалось наконец их отпереть и распахнуть двери, он уже был по-настоящему взбешен и даже начал что-то не говорить даже — шипеть, прежде чем осознал, что это совсем не Васильев, что вообще происходит нечто непонятное, невероятное и необъяснимое… Он так и не понял, откуда вдруг взялись все эти мужики, в считаные мгновения заполнившие весь холл — целая толпа! — так ему показалось. Да что там холл — вся его огромная квартира была оккупирована какими-то отморозками в камуфляже… Да как они посмели?!

— Посмели, Ираклий Васильевич, — произнес мужской голос. — Вот ордер на ваш арест: вы подозреваетесь в причастности к убийству солистки театра «Дом оперы» Марии Краевой и в покушении на убийство владельца упомянутого театра Юрия Валерьевича Строганова…

Шатунов с усилием повернулся на этот голос и встретился взглядом с сурово смотревшим на него мужчиной — подтянутым, несмотря на то что ему было заметно за сорок, с холодным выражением правильного до последней черточки лица и густыми светлыми волосами.

— Меня зовут Александр Борисович Турецкий, — произнес мужчина. — Я — помощник генерального прокурора России по особо важным делам…

Ираклий вдруг осознал, что хотел автоматически подать этому суровому сероглазому господину руку — и не смог. Кажется, ему кто-то помешал. Не эти ли двое в камуфляже, очутившиеся с двух сторон?.. Или, может быть…

Он недоуменно скосил глаза вниз и только тут понял, в чем дело: кисти его рук плотно обхватывали серебристые браслеты наручников.

Шатунова увезли почти сразу, так и не дождавшись от него ни единого слова. Александр Борисович отметил про себя, что это не было обычным в подобных случаях нежеланием говорить, помогая или сопротивляясь усилиям следователей и оперативников. Более всего это походило на шок.

— Ну и ну!.. — Из комнаты, расположенной в конце коридора, раздался удивленный возглас Померанцева, и Турецкий направился туда, дабы выяснить, что именно удивило Валерия: квартиру осматривали пока на скорую руку, поскольку вряд ли в ней могло быть что-то, связанное с убийством.

Александр Борисович отодвинул тяжелые коричневые портьеры и вошел в комнату. Это была спальня.

— Вы только взгляните! — Валерий стоял перед какой-то высокой, доходившей ему почти до груди, деревянной подставкой, напоминающей пульт для нот, но явно старинной, немного грубоватой работы.

Турецкий подошел поближе. И, вглядевшись в то, что стояло на ней, молча покачал головой.

На них с Померанцевым с большого, цветного фотопортрета смотрела покойная Мария Краева в костюме Кармен — снимок не был постановочным, очевидно, фотограф ухватил певицу во время спектакля. Алая роза, которую женщина небрежным жестом втыкает в волосы. Точно такие же розы, только живые — внизу у подножия подставки-пульта, в роскошной вазе богемского стекла…

— Знаете, Александр Борисович, — задумчиво произнес Померанцев. — По-моему, мужик сдвинулся… Я имею в виду — по-настоящему спятил!

— В любом случае экспертиза нужна, — кивнул Турецкий. — Завтра же позвонишь в Сербского…

Он еще раз бросил взгляд на портрет Краевой — до чего же она все-таки была хороша… И, повернувшись, вышел из спальни Шатунова.

Робкий рассвет в этот момент просочился сквозь легкие золотистые портьеры совсем в другую спальню, находившуюся в новом доме — неподалеку от «Дома оперы».

Ирочка Радова осторожно, чтобы не разбудить Юрия, села в просторной чужой постели, аккуратно выскользнув из его руки, ласково обнимавшей девушку.

«Вот и все… — горько подумала она. — Вот и все… Тебя отблагодарили за твой якобы „героический“ поступок, будь счастлива и этим. По крайней мере, теперь есть что вспомнить…» На ее глаза сами по себе навернулись слезы.

…Поначалу она влюбилась, разумеется, в его голос. Могла слушать записи русской зарубежной звезды часами, пытаясь представить, какое у него в жизни лицо. Было это давным-давно, еще на первом курсе консерватории… Нет, вранье, на третьем!.. Это ей сейчас кажется, что влюбилась в него чуть ли не с детства.

Потом ей попала в руки наконец-то видеозапись его концерта — хранится у нее до сих пор. Запись сделана в каком-то огромном зале, который Радова, к своему стыду, так и не опознала до сих пор. И она влюбилась уже по-настоящему, не в безликий голос, а в живого человека, умопомрачительно талантливого и столь же недосягаемого: так лет в шестнадцать влюбляются в киноактеров глупые девчонки… Но Радовой было уже далеко не шестнадцать, и этого своего ощущения она стыдилась остро и болезненно.

Помнится, она не поверила своим ушам, едва не задохнулась от потрясения, когда сразу после выпуска к ней подошел Марк Иосифович Розингер — Ирина немного знала его: все его знали, потому что Розингер работал в известном театре, куда попасть даже в качестве стажера было большой честью, особенно для начинающей певицы. Она тогда подумала, что именно такое везение на нее и свалилось, когда Марк Иосифович остановил ее возле зала, где еще шел экзамен, и сказал, что у него имеется для Радовой «небольшое предложение».