Человек Чубайса - Геннадий Прашкевич

Вот только…

На секунду лицо Голощекого изменилось.

На секунду в глазах Голощекого мелькнуло странное выражение – не отчаяния, нет, какое к черту отчаяние? – безысходности. Безысходности, вызванной вовсе не положением дел.

Медленно погружаясь в хаос чужих мыслей, дед Серафим машинально смотрел на шелковые портьеры, по детски дивясь их явственно ощущаемой свежести, на огромную хрустальную люстру, сказочно переливающуюся в веселых солнечных лучах. И вдруг в этой счастливой игре теней и света он различил нелепую, совершенно невозможную в царстве чистоты паутинку.

Она медленно раскачивалась высоко над головой Голощекого.

Серафим поежился. Увидев паутинку, он как бы сразу понял, увидел причину безысходности, гложущей Голощекого. И понимающе спросил:

– Давно?

– Два месяца и четыре дня.

– Здесь похоронили? В Москве?

– А как по другому? Не в сраный же Энск везти.

– Она долго болела? – дед знал, что задает главные вопросы.

– Над ней дети смеялись, – Голощекий плотно сжал зубы. Его нисколько не удивили вопросы деда Серафима. Наверное, он давно ждал таких вопросов, может, сам себе задавал такие простые вопросы. Его лицо освещала автоматическая улыбка, не имеющая никакого отношения к тому, что он говорил. – Она была лучшим ребенком на свете. – Он не врал. – Я нанимал для нее специальных нянек, – он просто не мог врать. – Они ее не любили. Им нужны были деньги. Суки вислогубые, – без всякого выражения выругался он. Ненависть заполняла его всего. – Девочка была не такая, как все. Ну, ты, наверное, знаешь, как выглядит ребенок даун, – мрачно взглянул Голощекий на Серафима, хотя лицо его освещала все та же автоматическая улыбка. – Я возил девочку в Германию и в Швейцарию, я показывал ее израильским и бельгийским профессорам, но что даже самый лучший специалист может сделать с такой болезнью? Все они пидоры и придурки, так тебе скажу, дед, им только бы куш сорвать. – И безнадежно покачал головой: – Им не только на канцелярские расходы хватало.

– Сколько лет она прожила?

– Пять лет и шесть месяцев, – ответил Голощекий. Он не мог ошибиться даже на один день, так глубока была его боль. – Дети над ней смеялись. Няня выводила девочку во двор и дети ее дразнили. Она была не такой, как все. Это только сейчас она стала такой, как все.

– А жена?

Голощекий не ответил.

Но дед и не ждал ответа.

Тут Семину совсем ничего не светит, понял он. Бабу Голощекий увел у Семина по любви. Что бы там ни было, но бабу он увел по любви. На нем мертвецов – как кисточек на абажуре, он готов завалить страну дурью, плевать, кто там загибается в кислотных глюках, но бабу он увел по любви, это факт, тут ничего не поделаешь. Правда, счастье на этом кончилось – жизнь Голощекого достала. Он сломан. Совсем сломан. Хорошо Голощекому уже никогда не будет, хоть отдай ему всю Азию, все рынки Европы и Азии. Так что можно было не тратить деньги, можно было не ездить в Москву, понял дед. Я бы мог прямо сейчас заставить Голощекого раскаяться, выложить карты на стол, я даже думал свести его с Семиным – пусть поговорят, раскроют сердца, но Семин опоздал: жизнь сама достала Голощекого. После смерти единственной дочери ему уже хорошо не будет. Дела не имеют значения, в сущности, Голощекий мертв. Он давно уже живет не делами, а ненавистью и болью. Безысходность так велика, что не хватит его надолго. И не важно, подменят Голощекому парашют на старую простыню или он сам сломается, бегая на горных лыжах где-нибудь в Швейцарии или в Норвегии. Главное, что вмешиваться в его жизнь сейчас не надо, это может привести ко всяким неожиданностям. А зачем они? Пусть сорвется в пропасть сам. Его не хватит надолго, потому, что он жил в мире, который выдумал и заселил всякими тварями сам. Не в мире Божием. Вот и осталось его совсем не намного.

А еще, покачал головой дед, Голощекий, он же Парашютист, кажется, ничего не понял. До него совсем не дошло, зачем я к нему приходил и почему сейчас уйду. Через несколько минут он вызовет длинноногую секретаршу и тупо спросит: «Был здесь дед? Такой с румяными щечками?» И длинноногая дура (умная! умная!) ответит: «О чем это вы? Нет такого в списке». И Парашютист заорет в голос: «Дура!» А в машине, конечно, пристанет Семин. «Ну, почему? – пристанет он. – Ну, почему ты не совладал, Серафим? Что тебе помешало? Ты же знаешь, что эта падла, он весь в крови, он в пене и в блевоте нариков с головы до ног! Он сидит в облаке трупного запаха, ты разве не учуял запаха, Серафим? Ему давно пора лечь под могильную плиту и чтобы имени на плите не было!»

А он отвернется, промолчит.

Голощекий уже больше там, здесь одна видимость.

Не зря в кабинете невероятной чистоты, в кабинете почти стерильном, покачивается под потолком нежная, почти незаметная паутинка.

Часть VI

Команда

Костю Воронова я нашел в «Брассьюри».

Случайность, конечно. Ни меня, ни кого другого он не ждал, зато обрадовал тем, что меня ждут. Он произнес это так, что я обернулся, собираясь немедленно увидеть тех, кого я заинтересовал, но людей в зале было немного, никого я не знал, только у окна синел костюм майора Федина. Его глаза (как колотый голубой лед в стакане) смотрели равнодушно.

– Этот?

– Да ну, – ответил Костя презрительно. Он давно ничем не напоминал бывшего таксиста. Правда, морда у него расплылась и взгляд изменился. Может, добрее стал. – Этот заряжаться приходит. Покушав, вытаскивает пятисотрублевую бумажку. Я уж приказал официантам говорить, что разменять нечем. Бумажка у него замусолилась.

– Балуешь человека.

Костя покачал головой:

– Менять бумажку себе дороже. Я обыватель, мне скандалы не нужны. А он сидит, как пугало, на него даже мухи не летят. – И усмехнулся: – Пусть ходит. Нас он не разорит, а при нем у нас как-то спокойнее.

Когда у Кости возникали проблемы, он непременно произносил – у нас, хотя кафе давно принадлежало только ему. Наверное, для него это имело внутренний смысл, как сидение за пивной кружкой майора Федина. «Тебя трое ждут, – пояснил Костя. – Заходили раз пять. Звонили столько же. Не знаю, кто такие, на вид не опасные. На казенных людей не похожи, но и не бандосы. Один плюгавый, как мышь, с трубкой. На такого наступишь, не заметишь, пока не заверещит. Другой в белом шарфике. У него, наверное, соломинка в зад вставлена, без соломинки разве так раздуешься? А третий совсем наглый, – покачал Костя головой. – Я бы таких не пускал в кафе, но вдруг они, правда, твои друзья? Так говорят, будто хорошо тебя знают, – поморгал бывший таксист, – может и друзья. Просили тебе передать, что будут появляться по средам».

– Телефон оставили?

– А зачем? Сегодня как раз среда.

И зашептал, незаметно поглядывая на майора:

– Ты Федину не верь, про него слухи ходят. Говорят, он сильно копает. Говорят, у него материал на всех есть. Какая-то папка. Может, не он ее собирал, зато он ею владеет. Там на всех что-нибудь есть, даже на меня, – сглотнул Костя слюну. – Ты пока был в Москве, он говорил, что ты не вернешься. Дескать, кто-то урыл тебя за всякие незаконности. Я, Андрюха, этому не верил, – растерянно поморгал бывший таксист, – но в жизни всякое бывает. Говорили, что ты якобы объявлен во всероссийский розыск. Теперь вижу, что чепуха. Вот ты свободно стоишь, а майор не бросается на тебя с наручниками. Да и не надо такого в нашем заведении. Вишь, сколько наврали.

– О чем это ты?

– А! – махнул он рукой. – Когда ты уехал, всякие слухи пошли. Будто ты в Москве замочил Парашютиста. Так думаю, что ты еще не доехал до Москвы, а слухи уже бегали по городу. Сечешь, Андрюха? Кто-то как будто знал, что ты едешь мочить Парашютиста.

– Врали, – успокоил я Воронова.

А сам подумал: если бы не дед Серафим, то кто знает, может, и замочил бы.

А что хотел замочить, это точно. Многие этого хотели, надеялись, что так случится. Замочи я Вадика, многие вздохнули бы облегченно, даже майор Федин. Он, может, особенно. Я догадывался об этом. Но не сработал дед Серафим. В какой-то момент вмешалась случайность. Я, например, не знал о том, что у Вадика Голощекого была дочь. От моей бывшей жены. Вот как сплетаются судьбы. Мне в голову не приходило, что жизнь терзает и Голощекого. Правда, дед Серафим объяснил, что Парашютист теперь долго не пошикует, и деду можно верить. Долгана в свое время это он отшил от приличных домов, я сам это видел. Про Котла тоже он сказал, что жизнь его прижмет, вот жизнь и прижала: кинули Котла в Москве, обобрали до нитки. Значит, и дальше так пойдет.

– Накрой столик на четверых, – попросил я. – Раз ждут меня, надо встретить.

– Ты это, – обеспокоился бывший таксист. – Ты все же поберегись. Время какое-то нехорошее. Я сам сейчас ухожу, но ребятам шепну, чтобы присматривали. Мало ли что. Этот, например, зачастил, – кивнул он в сторону майора. – Может, ради тебя зачастил?

Майор Федин руку не протянул (орудовал ножом и вилкой), просто кивнул: