Не гаси свет - Бернар Миньер

— Плачь, детка, легче станет, — тихим голосом произнесла женщина в соседней камере.

Ее разбудил холод. Выплакав отчаяние, Кристина заснула на жестком матрасе, закутавшись в коричневое одеяло, и теперь чувствовала себя совершенно разбитой. Спина и ноги затекли и адски болели, как будто сумасшедший убийца порезал ее бритвой. Вкус во рту был омерзительный, и жутко хотелось пить. А в коридоре царила почти полная тишина. Только звучный храп доносился из камер, да кто-то переговаривался тихими голосами… Потом начали щелкать замки, и Кристина услышала звук шагов. Двери открываются, люди просыпаются, кашляют, хрипят. Через три минуты надзирательница подняла штору, отперла дверь и протянула ей поднос:

— Держите.

Две штуки «Спекюлос»[52] и пачечка апельсинового сока…

— Спасибо… — отозвалась арестованная. Хорошее воспитание так сразу не вытравишь.

Дежурная опустила штору и перешла к соседней камере. При других обстоятельствах Кристина с презрением отвергла бы подобную еду, но сейчас у нее сводило желудок от голода, и она накинулась на жесткое печенье, как на самый изысканный деликатес. Голод и жажду этот завтрак только усилил.

Прошел час, и штора снова взлетела вверх. Щелкнул повернувшийся в замке ключ, и голос дежурной вырвал журналистку из полудремы:

— Следуйте за мной.

Больё ждал ее у застекленного поста охраны.

— Здравствуйте, мадемуазель Штайнмайер, — сказал он и повел Кристину в комнату, где на стеллажах стояли коробки. — Вот ваши вещи, пожалуйста, проверьте и распишитесь.

Женщина в форме открыла коробку, вытащила деревянный ящик и поставила его на маленький столик. Заключенная почувствовала, что надежда заполняет ее легкие, как гелий воздушный шарик. Она надела часы и ремень, взяла документы и дрожащей рукой начала вытаскивать остальные вещи. Затем написала «получено мною лично», поставила подпись — и не узнала собственный почерк: буквы прыгали, как стрелка сейсмографа.

— Идемте, — сказал лейтенант.

Он направился к лифту, и Кристина испытала новый прилив надежды. Пока они ехали наверх, она чувствовала себя аквалангистом, который запутался в рыбацких сетях, но сумел освободиться и вынырнул на поверхность в тот самый момент, когда в баллоне почти закончился кислород. Она никогда бы не подумала, что лифт может стать олицетворением свободы. Но потом ей в голову пришла другая — ужасная — мысль: он собирается снова ее допрашивать, а потом отправит вниз, в камеру… О, нет, только не это, ради всего святого! Женщина поняла, что готова признаться в чем угодно, лишь бы не возвращаться в ад, но не собиралась обманывать себя: если она признается, все станет только хуже, намного хуже.

Лифт остановился, двери открылись, и — о, радость! — Больё миновал допросную, открыл дверь своего кабинета, пропустил Кристину вперед и кивком предложил ей сесть. Она опустилась на стул с таким наслаждением, как будто это было уютное мягкое кресло в холле дорогого отеля.

— Вам повезло, мадемуазель Штайнмайер, — произнес ее сопровождающий, устраиваясь за столом.

Кристина насторожилась и на всякий случай промолчала.

— Мы вас отпускаем, — добавил инспектор.

Журналистка едва не попросила его повторить.

— Коринна Делия забрала жалобу, — пояснил он тем временем.

Больё был явно недоволен, и Кристина спросила себя, уж не шутит ли он, не подвергает ли ее ментальной пытке, как делают сотрудники спецслужб, разыгрывая казни заложников. Она не верила своим ушам и не могла утихомирить бешено колотящееся сердце.

— Я пытался ее переубедить, но она ничего не захотела слушать, — неприязненным тоном сказал лейтенант. — Мадемуазель Делия считает, что тоже несет ответственность за случившееся и что вы достаточно наказаны. Вам действительно повезло. Но помните — вы у нас на заметке.

Полицейский посмотрел на Штайнмайер без малейшей симпатии, после чего взял со стола листок и протянул ей:

— Вот список психиатров, которые сумеют вам помочь. А теперь извините, у меня много работы.

Больё встал, довел Кристину до лифта и вызвал его, проведя карточкой-пропуском по магнитному замку. Она вошла, нажала на кнопку, и в тот момент, когда двери начали закрываться, лейтенант наклонился и прошептал угрожающим тоном:

— Один совет, дорогуша. Я буду за тобою наблюдать, так что не нарывайся. Заглохни…

«Тыканье» и угроза подействовали как пощечина. Женщина вжалась в стенку кабины, и у нее задрожали ноги. В мозгу билась одна-единственная мысль: уйти, убежать из этого места!

Вот так в конце декабря, ледяным утром, каких Тулуза не знала много веков, Кристина тащилась к ближайшему входу в метро: опозоренная, виноватая, несчастная и до ужаса напуганная. Даже собака, которую переехавшие в новый дом хозяева сдали в приют, лишив вкусной еды, ласк и игр с детьми, и та выглядела бы веселее. Кристина дождалась поезда, вошла, села и даже не огляделась вокруг. Утро как утро, рано, людей немного. Она смотрела в стекло напротив и пыталась вспомнить какой-нибудь счастливый момент своей жизни, но в голову ей ничего не приходило. Женщина думала, что сумеет противостоять своим врагам, что будет сражаться, но теперь приходилось признать очевидное: все бессмысленно. Отчаяние готово было взять верх над рассудком, выиграть безжалостную битву, исход которой — теперь женщина хорошо это понимала — может оказаться роковым.

Доехав до своей станции, Штайнмайер выскочила на улицу и тут же поскользнулась на обледеневшем тротуаре, больно подвернув лодыжку. Однако женщина даже не выругалась — она выдохлась и утратила всякую охоту сопротивляться. Ее ангел-хранитель без задних ног дрых в своих коробках. «Тот еще телохранитель!» Кристина издала невеселый смешок, но смирила злость — не может же человек бодрствовать сутки напролет!

Она перешла на другую сторону улицы и тихонько потрясла бродягу за плечо. Ей необходимо было с кем-нибудь обсудить случившееся, и Макс вполне подойдет. В конце концов, он оказался самым внимательным и проницательным из всех, с кем она пыталась советоваться. Бродяга даже не шелохнулся, и Кристина повторила попытку, но он только еще громче захрапел, а нижняя губа у него отвисла, обнажив пожелтевшие зубы. Женщина отшатнулась, вдохнув запах густого перегара. Он пил… он был в стельку пьян! Негодяй взял у нее деньги и немедленно нажрался! Он и не собирался выполнять свою часть договора. Предательство Макса доконало Штайнмайер, и она пошла назад, не помня себя от обиды и отчаяния.

В квартире было так холодно, что Кристина спросила себя, уж не подкрутил ли кто-нибудь вентиль батареи. Идея была дикой, но тут же подтвердилась: из гостиной доносилась музыка. Два женских голоса — горестные, душераздирающие — сплетались, становясь единым целым… Журналистка в сердцах отпихнула Игги: увидев хозяйку, бедняга приветственно помахал хвостом, но ответной ласки не дождался. Кристина знала этот отрывок: «Дуэт цветов» из оперы Делиба «Лакме».

На столикё лежал футляр от CD. Еще одна опера.

Он приходил…

Ужас костлявой лапой вцепился женщине в горло, и она инстинктивно отступила назад. А музыка звучала все громче, заполняя каждый уголок квартиры.

И все-таки, несмотря на страх и отчаяние, из самой глубины ее существа рвалось на волю совсем иное чувство.

Опустошительная ярость, подобная цепной реакции, взрыву ядерного котла, достигшего критической массы. Красная пелена заволокла взгляд Кристины, гнев вырвался наружу и разгорелся, как пожар в сухом сосновом лесу. Она ухватилась обеими руками за стереосистему, дернула что было сил, вырвав провода, и жалобная мелодия стихла. Дав волю чувствам, оглохнув и ослепнув, хозяйка швырнула ни в чем не повинную машинку через комнату и заорала:

— ДА ЧТО ВАМ ОТ МЕНЯ НУЖНО, В КОНЦЕ-ТО КОНЦОВ? ИДИТЕ К ЧЕРТУ! СКОПИЩЕ УРОДОВ!

ИДИ-И-ИТЕ К ЧЕ-Е-ЕРТУ-У-У!!!

«Жалко, что сегодня воскресенье», — подумал Сервас. Ему нужно было сделать несколько звонков и кое с кем увидеться. Все это, впрочем, было не так важно — просто он никогда не любил воскресенья.

Мартен гулял по заснеженной лесной аллее, вившейся среди корявых дубов и грабов. Золоченые и рыжие листья украшали землю затейливым узором. Полицейский хорошо помнил скучные зимние вечера своего детства. Телевизора в доме не было — отец наложил на него вето, а домашних компьютеров тогда не существовало. Если в гости не приходили товарищи, Мартен уныло слонялся по комнатам — пасмурно на улице, хмуро на душе. Его отец — он был учителем литературы и закрывался в кабинете с книгами, а мать проверяла тетради или готовилась к понедельничным занятиям с первым или вторым средними классами.[53] От тех серых дней у Серваса навсегда остался привкус одиночества и скуки, двух худших врагов человека.