Русские против пришельцев. Земля горит под ногами! (сборник) - Коллектив авторов

– Ты думаешь, – сказал он металлическим голосом, – я стал бы намеренно укрывать шпиона этих тварей?! Я еще не впал в старческий маразм, мой мальчик. Храни нас Дева Мария, я не вступаю в сделки с теми, кем движет желание уничтожить всех людей поголовно. У меня есть внуки!

– Тогда выдай мне этого сукиного сына, – я подался вперед, облокотился на стол. – Выдай, пока он не наломал дров!

Кальвини допил содержимое своего стакана. Я тоже сделал глоток. Подождал, пока он плеснет себе и мне еще и снова плюхнется в кресло.

– Ты знаешь, что я ничего не делаю даром, – сказал он. – Таков принцип Папы Кальвини, и я никогда не нарушал его.

Какой же говнюк, подумал я. И чего ты потребуешь? Партию автоматов, гранаты? А может, танк тебе?

– …но в этом случае я сделаю исключение, Рашн, – сказал он. – Тебе я верю. Я сам был когда-то таким же, как ты.

Кальвини вырвал из блокнота листок бумаги и, прижав его к столу протезом, быстро написал на нем несколько строчек.

– Он здесь. Езжай и забери его. Делайте с ним что хотите, расстреливайте, препарируйте, запирайте его в свой гулаг… Но я не хочу, чтобы эта дрянь находилась на моей территории!

Я спрятал листок в карман макинтоша.

– Спасибо за помощь, Папа.

Кальвини махнул рукой.

– Ступай, Рашн. И больше не приноси дурных вестей. Приходи только за девочками и выпивкой. Или вообще не приходи.

– А какого рожна он делает в этом кинотеатре? – спросил Шмаков.

– Может, кино смотрит, знакомится с нашей культурой, – предположил я невесело.

– Есть предположение, что хорнеты давно изучили нашу культуру, – сказал Плошкин. И тотчас смутился, что встрял в разговор.

– Значит, шпионили?

– Летающие тарелки, похищения людей и прочее, – сказал Шмаков. – Народ думал, все это бредни. А это они стратегическую информацию собирали, готовили нам свою «барбароссу», гады.

– Нам говорили в «учебке», – сказал Плошкин, – что вся наша информация о хорнетах носит отрывочный и теоретический характер.

– Вот поймаем этого урода, – сказал я, – и внесем свой вклад в науку.

Кинотеатр, адрес и название которого дал мне Папа Кальвини, находился почти в самом центре. Вернее, это раньше называлось центром. Город менялся, теперь вся жизнь бурлила на окраинах, а здесь, в лабиринтах узких проулков между небоскребов, царили запустение и тьма. И только ветер, шелестя, катал мусор по растрескавшемуся асфальту.

Кинотеатр, возле которого затормозил наш «Кадиллак», давным-давно не видывал посетителей. Витрины и вывеска его были покрыты грязью, на тумбах у входа можно было с трудом различить остатки выцветших афиш.

– Оружие держите наготове, – сказал я. – Но без команды в дело не пускать.

Я подошел к парадным дверям, подергал за них, заперто.

Мы обошли вокруг здания. Здесь нашлась еще одна дверь, и она уже была приоткрыта.

По улице забарабанили первые дождевые капли. Я поежился, поднимая воротник макинтоша. Переглянулся со Шмаковым. Тот сдвинул шляпу на затылок, кивнул, держа ствол наготове.

Я резким ударом ноги распахнул дверь. Повел стволом налево-направо.

Мы зажгли фонарики, освещая лестницу, поднимающуюся в вестибюль. Внутри было темно и пусто, пахло пылью и чем-то еще трудноуловимым, музейным.

Шаги наши по лестнице эхом отдавались под сводами здания. Но был и еще какой-то звук. Сперва еле слышный, он становился все отчетливее. Странное тихое стрекотание. Когда мы вошли в вестибюль, я понял, что это.

Двери в кинозал были широко распахнуты, оттуда вырывался мигающий свет. И доносился тихий стрекот.

Белый сноп света из будки киномеханика разрывал темноту.

На экране в черно-белых красках представал какой-то роскошный древний интерьер. Красавица с густо подведенными черным глазами заламывала руки, перебегая от одного края экрана к другому.

Мы выключили фонари, вошли в зал, пошли по проходу, держа наготове пистолеты.

На этом сеансе был всего один зритель. Примерно посредине зала темнел над спинками кресел силуэт сидящего человека.

– Вот это мой любимый момент, – эхом возвестил незнакомый голос.

Странный это был голос – мягкий и строгий одновременно, молодой и старый, женский и мужской, он заметался, отталкиваясь от стен, эхом отозвался в моей голове.

Я даже не был уверен, что «носитель» говорил вслух. Поговаривали, что они владеют телепатией.

Черный силуэт поднял руку, указывая на экран.

Действие на экране сменилось.

Теперь красавица лежала на пышном ложе, а из другого конца экрана медленно наползал на нее, вытягивая гибкую кисть, некто в черной хламиде, лысый, с неприятным худым лицом и темными провалами глаз.

Черный силуэт единственного зрителя встал в рост, продолжая вытягивать руку вверх. Длинная тень перечеркнула экран.

– Чувствуете напряжение момента?! – провозгласил он, перекрывая стрекот киноаппарата.

– Руки на затылок, стоять смирно! – гаркнул я, нацеливая на него пистолет. – Без глупостей, парень!

– Я знал, что вы придете, – продолжал «носитель», то ли еще человек, то ли уже хорнет. – Вы ведь не могли оставить меня в покое, правда? Что вам нужно?

– Мы вернем тебя на базу, – сказал я, с силой сжимая рукоятку пистолета и делая шаг вперед. – Там с тобой поработают «шприцы». Тебя вылечат. Вернут к нормальной жизни. Все с тобой будет в порядке.

– Зверев, ты врешь неубедительно, – сообщил он.

– Откуда ты меня знаешь?! – опешил я.

Он не ответил.

Стрекот из будки киномеханика смолк. В зале вспыхнул свет.

– Без глупостей, Рашн, – сказал Мэтт Толстяк, отлипая от стены. – Вот и снова свиделись, ха-ха.

– Гнида ты замухрыжная, – сказал я ему по-русски.

– Ну, не ругайся, – он засмеялся, затряс жирными щеками. – Я все равно не понимаю, что ты бормочешь.

Мэтт Толстяк и его ребята, всего пять человек, стояли по разным конца зала с пушками наперевес, целились в нас троих.

– Этот человек согласился мне помочь, – доверительно сообщил «носитель», указывая на Мэтта. – Конечно, за вознаграждение. Видите, не только вы обо мне беспокоитесь…

– А Папа Кальвини не стал, – сказал я Толстяку. Смотреть на «носителя» при свете ламп мне не хотелось. – Ему дороги его внуки. Представляешь? Тебя-то, конечно, проще оказалось купить. Что тебе пообещали, а?

– Что прогонят вас к чертовой матери в вашу Сибирь, – сказал Мэтт довольно. – Этого достаточно?

– Хороших ты себе союзничков присмотрел, Мэтт. Ты хоть посмотри на него. На этого урода…

Я перевел взгляд на «носителя».

Прошло всего несколько суток с момента заражения, и в нем еще остались прежние человеческие черты. Он даже был одет со вкусом и в гражданское, в белую рубашку и пижонские полосатые брюки.

Но уже посинела кожа, натянулась на костях, страшно оскалились зубы.

И глаза уже были не человеческие – выкаченные белки, слепые бельма без намека на зрачок.

Громко ахнул Плошкин. Краем глаза я заметил, как дрожит у него рука, направляющая на хорнета пистолет.

Мэтт и его парни медленно обступали нас, выставив стволы. Шмаков целил в них из двух пистолетов. Я поймал на мушку Толстяка.

– Ты знаешь, какое у меня жалованье, Рашн? – сказал Мэтт. – Ты знаешь, что такое гребаное жалованье гребаного полисмена на территории гребаных Сил Урегулирования? Я и раньше, до Ульев, вряд ли мог рассчитывать на что-то хорошее. Я простой трудяга, Рашн. Хочешь жить – умей вертеться. Сечешь? А когда наши вояки продули войну, когда к нам в страну пришли вы, все вообще покатилось под горку в гребаный ад. Никакого будущего, Рашн, никаких перспектив. Полная задница… А эти ребята, – он кивнул на хорнета, – им хотя бы есть что мне предложить. Сечешь?

– Ты просто кусок тупой слонятины, – сказал я. – Тебя и твоих горилл сделают такими же, как этот твой новый дружок… Переходное звено эволюции, мать его. Ты думал, поможешь гребаным пришельцам, и дадут тебе спокойно жить? Ты крепко ошибся, приятель.

– Неважно, – сказал он. – Уже неважно. Я свой выбор сделал. Мой новый друг показал мне, на что способен. Поверь, это производит впечатление.

Хорнет молчал. Стоял неподвижно, как изваяние, синюшный оскаленный полутруп с выкаченными мутными белками.

Я знал, что он делает. Собирает энергию для удара. Значит, у меня есть лишь двадцать секунд, девятнадцать, восемнадцать…

– Мэтт, гребаный ты идиот! – заорал я. – Сейчас тут будет больше красного, чем на первомайском шествии по Горького!

– Какого еще Горьки?! – сморщился Мэтт.

А в следующую секунду выступил Плошкин. Он не зря просиживал штаны на лекциях в «учебке». Сделал то, что и требовалось. Просто принялся палить в хорнета, пока не кончится обойма. Этому учили и нас.

Кажется, я успел что-то крикнуть. Что-то вроде: «Плошкин, на пол!!!»

Палить начали все. Я дернулся, уходя с линии огня и стреляя в движении.

Что-то полыхнуло и заискрило у меня за спиной. Зал погрузился во мрак, который тут же прорезали частые вспышки выстрелов.