Спаситель Петрограда - Алексей Лукьянов

Ночью неясная, но ощутимо давящая тревога разбудила обоих.

— Остап, ты не помер? — подал голос Димка.

— Нет, это я просто дурно пахну, — ответил Освальд. — Ты чего проснулся?

— Дождь идет.

— Опять дождь, — простонал Освальд. — Как вы здесь живете, закисло все!

— У вас тоже всегда пасмурно.

— Много ты знаешь! — Освальд прислушался, потом снова продолжил: — У нас зимой холодно, и никаких дождей.

Дождь долго и яростно колотился в окна, на часах было без трех минут четыре.

— Ты про «Марию Целесту» слышал? — спросил Освальд.

— Спрашиваешь…

— Может, все наши тоже так исчезли?

— Может… Только вот странность «Марии Целесты» в том, что все исчезли в открытом море, там, где никуда исчезнуть, вроде бы, нельзя. А у нас тут простору для бегов — беги на все четыре стороны.

— А может, их всех в Чечню бросили? Там вроде прорыв какой-то был, вот и потребовались новые силы.

— Точно! А про нас забыли. Так что, пойдем в город, в комендатуру? — Димке такая версия понравилась.

— Утром пойдем, сейчас стрёмно что-то, — Освальд поежился под тонким одеялом.

Утром и вовсе была каша из снега и воды. Покурили на крыльце, вернулись обратно, сели в красном уголке.

— И куда мы пойдем по такой погоде? — Освальд с тоской глядел в окно. — Вымокнем, как цуцики. Слушай, может, радиостанцией воспользуемся?

— Я не умею, — покраснел Димка.

— Я тоже, — Освальд не стыдился этого, в отличие от товарища. — Погоди! Вроде у комбата в кабинете телефон напрямую с городом!

Димка сорвался с места и побежал на выход. Освальд догнал его уже на улице, когда тот поскользнулся и грохнулся на плац.

— Слабое звено! — процедил Освальд, помогая Димке встать. — Учил тебя старшина, учил — левой!.. левой!.. Тот, кто с правой — нам не товарищ.

Доковыляли до штаба батальона, которым являлся длинный бетонный барак. Все кабинеты оказались заперты. Пришлось вернуться обратно. Уже изрядно оголодав, решили идти в город пешком, и совсем уже собрались, когда Димка заметил…

— Остап, оружейка!

Освальд прильнул к решетке и увидел, что все автоматы стоят на месте.

— Их не могли перебросить без оружия… — выразил он общую мысль. — Все, Димастый, я уже боюсь. Придется идти.

Вышли, когда уже было без двух минут полдень. К дождю опять добавились снежные хлопья, ветер задувал со всех сторон сразу, огромную тучу, из которой падала вся эта мокротень, крутило в чаше гор вторые сутки. Дорога была извилистая, никакого транспорта, ни встречного, ни попутного, не попадалось.

Ни одного искусственного звука.

— Слушай, Димка, а если это война? — спросил Освальд.

— Остап, не накручивай меня, хорошо? — огрызнулся Димка.

Изрядно тряхнуло землю. Потом еще и еще. А потом началась такая свистопляска, солдаты упали, а земля тряслась, как будто ее поджаривали на электрическом стуле, и трещали скалы, и ходили ходуном горы, и хрустел асфальт. Прижавшись к отвесной стене спинами, они продолжили ползти вниз, на одних ягодицах.

— Кранты, Остап! — прокричал Димка. — Землетрясение!

— А я думал — горные киты на нерест направились! — сквозь грохот донесся ответ Освальда. А грохот с каждой секундой становился все оглушительнее, как будто двигался какой-то крупный зверь.

— Атас, обвал, — и Димка зажмурился.

А Освальд наоборот — широко распахнул глаза.

Огромная туша, мокрая, грязно-бурая, с прилипшими к ней камнями и обломками деревьев, пронеслась над их головами, и унеслась куда-то вниз, где через мгновение раздался чудовищный взрыв, и фонтан камней взметнулся высоко к небу, а потом все смолкло.

Снег прекратился, дождь тоже закончился, по небу носились клочья белых облаков.

— Пойдем в город? — спросил Освальд.

Димка не ответил.

Он вообще ничего не хотел.

5. Два вскрика

Удивительное искусство — носить свою судьбу.

Вот смотрите — идут два человека. Один — красавец Родригес Альва Гуерра Санчес, другой — сотрудник федеральной службы безопасности майор Мехавятки Готлиб.

У Родригеса судьба маленькая, куцая, вся в каких-то прорехах, рукава оборваны, и совсем не похожа она на пончо, это скорее ветхая попона. То есть смотреть, собственно, не на что. Но как несет ее Родригес! С какой гордостью! Дело ведь даже не в том, что он испанец, и даже совсем не в том, что женщины любят его больше, чем его судьбу, они на судьбу вообще внимания не обращают, хотя, знакомясь с кем-нибудь из мужчин, первым делом глядят, как на нем сидит его судьба… не слишком ли велика, как у мэра Зычёва, который болтается в своей чистенькой, сверкающей люрексом и золотыми позументами, бриллиантовыми запонками и серебряными пуговицами великой судьбе как пестик в колоколе, и даже не умеет двигаться с ней синхронно… не износилась ли… не перелицовывалась ли десять раз… нет, женщины любят Родригеса даже в его судьбе пылко и жарко, и все, как одна, готовы идти с ним по жизни до самой смерти.

А Мехавятки имеет соответствующую ему судьбу. Ноль в ноль. Она и впору приходится, и к лицу, и ни дырки, ни заплатки, ни жирного пятнышка на лацкане, настолько судьба пригнана к хозяину, что когда он на ночь вывешивает ее в шкаф, то кажется, что на плечиках висит сам Мехавятки Готлиб, только без сорочки, штанов и галстука… Стесняется товарищ майор носить ее напоказ, прячет под свитерами, джемперами и прочей мешковатой одежею. Мешает ему такая судьба.

А поменять судьбу — удовольствие дорогостоящее, сомнительное и опасное. Пытаться соответствовать судьбе или перелицевать свою собственную не так уж и сложно, если задаться целью. Более того, такое поведение заслуживает всяческого уважения. Это называется — обмануть судьбу, или благороднее — победить обстоятельства. Словом, повесть о Настоящем Человеке. А вот поменяться судьбой — это вроде как бы даже и позорно. Это публичное признание себя несостоявшимся человеком. К тому же государственное преступление.

Но регулярно, с завидным, можно сказать, постоянством находятся люди, желающие поменяться своей судьбой с кем-нибудь, у кого судьба более удалась.

Именно таких людей и ловил господин Мехавятки.

Но однажды достала его своя судьба настолько, что решил он поменяться. И навстречу ему как раз тот самый Родригес идет, в своей безрукавной замызганной судьбе, и как идет! — лезгинку танцует с кинжалом в зубах! танго с розой! фламенко в ботинках, которые жмут!

Не нужно думать, что товарищ майор не понимает, что это за судьба. Это судьба неудачника. Но тем не менее идет на контакт и напрямую предлагает сделку стоимостью в сто тысяч.

Не нужно думать, что Родригес не понимает своей выгоды. Но ведь это и риск: а вдруг начальник на пушку берет?

Составляют договор, мол, так и так, я, Мехавятки Готлиб, по собственной инициативе предлагаю Родригесу Альве Гуерре Санчесу поменяться со мной судьбами, за что плачу сто тысяч рублей как одна копеечка наличными, обмен будет произведен сразу после подписания настоящего договора и выплаты денег.

Справили договор, оформили у стряпчего, деньги уплачены, судьбы сняты и напялены на чужие плечи. Тотчас господин Мехавятки садится на поезд и отправляется далеко-далеко, чтобы скрыться с глаз вездесущих органов, а Родригес на полученную сумму отправляется кутить в Геленджик.

Казалось бы, тут и сказке конец, всем сестрам по серьгам, а кто слушал — плати гонорар.

Однако не тут-то было, все только начиналось.

Зачем Мехавятки купил себе такую незавидную долю? Очень просто это объяснить: достало его, дорогие товарищи, что сослуживцы смотрят на чистенькую аккуратненькую судьбу майора так, будто все дано господину Готлибу от рождения, и что судьба его так блестяще выглядит потому, что их судьбы грязные все, замызганные и в сальных пятнах. Решил товарищ майор ценой государственного и должностного преступления (и, естественно, кругленькой суммы денег) доказать себе и миру, что стоит он гораздо дороже, чем его судьба.

И, надо сказать, весьма в этом преуспел. То есть за какой-то год он сделал с нуля весьма неплохую карьеру, и под чужим именем в чужом городе дослужился до полковника. Создал крепкую семью с женой красавицей, двумя дочками и одним сыном, которых воспитал в любви к родителям и уважению к закону, в гордости за Родину и терпимости к другим народам. Построил дом, посадил дерево, вырастил сына. И все это, повторимся, за какой-то год!

Меж тем и Родригес времени не терял. В Геленджике он кутил не больше двух дней, но так широко, что остается совершенно непонятным, как за это время известный курорт не превратился в руины. Родригес имел романтические связи со всеми красивыми, миловидными, некрасивыми и откровенно уродливыми женщинами и девушками старше семнадцати лет, споил половину непьющих и всех умеренно пьющих, а с регулярно пьющими устроил питейный марафон, во время которого не останавливаясь ни на секунду даже ночью кипела, шипела и пузырилась жизнь: играла веселая музыка, жарился шашлык, сверкали фейерверки, воздушные шарики летали тысячами, мотались туда-сюда такси и трамваи… и после отъезда Родригеса наступил мертвый сезон на месяц, хотя на дворе был июль.