Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину - Виктор Эмский

Короче, этот чертов цыган Ромка раскупорил бутылку шнапса, мы залудили из горлышка, запили светлым альтенбургским. Шпырной, бестия, обнял меня за плечо и говорит: "Слышь, Тюха, давай махнемся часиками не глядя!" И я посмотрел на свои золотые "роллексы", и сначала засомневался, а потом как вспомнил, сколько еще служить, как махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!.." И махнулся, лопух несусветный, дал что называется маху: этот прохиндей всучил мне советскую "Победу" чуть ли не времен борьбы с космополитизмом, всю поцарапанную, с трещиной на стекле, но зато, правда, на ходу, вовсю, в отличие от моих золотых, тикающую.

Короче, я вернулся в казарму, погладился - нет, не твоим жульническим манером, не с помощью мокрой расчески, когда пропускаешь материю ХБ между зубчиками - я погладился по-настоящему, Тюхин, через влажную тряпочку, горячим утюжком. Я подшил свежий подворотничок, до блеска надраил сапоги и после развода заступил дневальным по батарее.

Ты, склеротик, поди уже и забыл, что это за счастье, когда стоишь в наряде у тумбочки! Вот ты стоишь и открывается дверь, и входит товарищ майор, и ты командуешь: "Батарея, сми-ирна-а!", и все, как в сказке, где кто стоит - замирают как заколдованные!.. "Бат-тарея, строиться на ужин!" - входя во вкус, гаркаешь ты, и она, бурча желудками, как миленькая строится!.. Ровно в 23.00 ты орешь, елки зеленые: "Батар-ррея, а-аатбой!" - и твои корешки, поворочавшись, засыпают, и притом куда крепче, чем засыпал ты на антизапойных сеансах у своего дурацкого доктора Шпирта.

Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки щетку и, думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести кафельный, белый, рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв, бесконечный, почти стометровый казарменный пол, Тюхин!..

Было, все было - и боевые схватки, и отступления по всей линии фронта. И с таких сцен, елкин корень, читывали - куда там вышеупомянутой! Через такие огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда красно солнышко не встало однажды, когда и до этого ужаса дожились - даже, прости Господи, и не ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни видывали!..

Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому самому посту N 4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в крапиве пошуровал, а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня подсумок с запасным магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. "Стой, кто идет?" - как и положено по Уставу, окликнул он. "Митяня, это я, рядовой М.!" - "А где начальник караула, где разводящий?" - "А хрен его знает!" - миролюбиво ответил я. "Проходи! - скомандовал часовой Митька Пойманов. - Постой, постой, тебя ж, Витюха, вроде как с почестями похоронили! Значит, опять брехня!.. А насчет дембеля свежих параш не слышно?"

Он спустился с вышки. Мы залегли в бурьян и перекурили это дело. Тут в заборе отсунулась доска и сквозь образовавшуюся щель пролез Ромка Шпырной с канистрой, ходивший в самоволку за пивом. Как выяснилось, уцелел и гаштет на Зелауэрштрассе. Помнишь, Тюхин, Хромого Пауля?.. Ну помнишь, был жуткий туман, тебя, меня и Кольку Артиллериста назначили в дозор и мы все ходили, ходили, придурки, вокруг части, все ходили, ходили, ходили - и вдруг, непонятно каким образом, оказались у этого проклятого гаштета. Помнишь, там еще была такая Матильда, ты все пытался ущипнуть ее за попку, но жопа у нее была такая железобетонная, что совершенно не ущипывалась. Но зато пиво, пиво!.. А утром этот эсесовец недобитый, Пауль, притащил забытые нами автоматы на КПП, после чего мы и схлопотали по десять суток "губы" и еще легко отделались...

Минуточку-минуточку, а это что за шум? Кому это там не спится заполночь? Ах, это твои помощнички, Витюха, поднятые тебе в подмогу годками-старослужащими молодые нарушители армейской дисциплины! Аж пятеро, елы-палы, и все со швабрами, с тряпками, с тазами! Шуму-то, шуму! Какие уж тут медитации, когда нет никакой возможности сосредоточиться. А ты пойди в ленкомнату, сядь, сокол ясный, за стол, полистай прессу, вон ее сколько - и "Правда", и "Красная звезда", и твоя гэсэвэгэшная "Советская армия". Газетки, совершенно справедливо подметил, не совсем новые: самая свежая аж месячной давности, за 13 мая. Ну тогда возьми журнал "Советский воин", или вон - еще лучше - "Огонек" 1 13 за март 1963 года, красивый такой, с художником Кориным на обложке... Та-ак!.. О чем тут у нас пишут? Во, на первой же странице - "Успехи большой химии", на снимке Н. С. Хрущев осматривает один из цехов Невинномысского химкомбината. "Великое единение" - это про выборы. Ты ведь, гад, небось и забыл - в тот год 17 марта прошли выборы в Верховные и Местные Советы депутатов трудящихся Грузии, Армении, Азербайджана, Литвы, Киргизии и Эстонии. А вот и тебя касательное, интеллигент сраный, - пишет товарищ Херлуф Бидструп, датский наш друг, коммунист: "Счастлив советский художник, сознающий, что его творчество воспринимается как достижение искусства, а не как добыча торгашей, сознающий, что его труд служит великому делу борьбы за свободу человечества, построение коммунизма и мир!"... Ну а ты, вредитель, счастлив, сознаешь?.. Ладно, листаем дальше... Тут про Пальмиро Тольятти, про живого еще, с фотографией... "Остановить реакцию!" - на снимке московский митинг протеста против злодейской расправы с иракскими коммунистами и патриотами. Пишут, что жертвой пал первый секретарь ЦК Салям Адиль... А вот про нашу хоккейную победу в Стокгольме - Тарасов, Чернышев, Сологубов, Альметов, братья Майоровы... Ага! А вот и вирши, едрена вошь:

Как, береза, тебя передать, Чтобы стать настоящим поэтом! Как твою передать благодать В поднебесии перед рассветом!

Нет, коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть, разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии? Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же - спектакль кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что и ответить...

А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж полы так моют?! - горестно вскричал я. - Как твоя фамилия, олух царя небесного?" - И двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон назвал свою роковую фамилию. "Гибель моя фамилия", скромно потупившись сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!..

"То-то и видно, что - гибель, вот уж воистину - Бог шельму метит" негодуя, сокрушался я. - "А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая, пока я жив!"

Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками пользовались они?! "Ах ты гусь ты этакий! гневно вскричал я, - Да разве же это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы - само разрушение, деструкция, развал, бардак!" Жестикулируя, я пошел в спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных полотенчика, да-да - тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, "нустуящего сувэтскуго челувэка". "Учись, молодой, покуда я жив" - повторил я и, ловко намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, тереть, тереть, тереть, тереть, тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих свинтуса - Шпырной со Шпортюком. "Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!" - пытаясь попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный, как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. - "Ишь ты, питерский с Невского брода" сказал, кривляясь, этот скобарь. - "А вот и мы с Ромкой стихами можем, правда, Ромка?.." И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а эта деревня продекламировала такие вот стихи: "Мыр-тыр-пыр-дыр, быр-дыр-мыр-пыр!.."