Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину - Виктор Эмский

Эмский Виктор

Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Виктор Эмский

Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину.

Химериада в двух романах.

роман первый

АДЬЮ-ГУДБАЙ, ДУША МОЯ!..

* Глава первая Тюхин низвергается...

* Глава вторая Кромешная тьма в ее звуковом варианте

* Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай

* Глава четвертая О том, как меня все-таки "зафиксировали"

* Глава пятая Казенный дом, нечаянная радость

* Глава шестая Ричард Иванович опять исчезает

* Глава седьмая Грабеж среди белой ночи

* Глава восьмая Несусветная моя, невозможная...

* Глава девятая Воздыханья, тени, голоса

* Глава десятая Марксэн почти не виден

* Глава одиннадцатая Задверье

* Глава двенадцатая Навстречу новым злоключениям

* Глава тринадцатая В августе сорок шестого

* Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной

* Глава пятнадцатая В некотором роде, конец света. Покаяние

* Глава шестнадцатая Райская жизнь при отягчающих обстоятельствах

* Глава семнадцатая За лимончиками

* Глава восемнадцатая Катастрофа

* Глава девятнадцатая Гудбай, Лимония!..

* Глава двадцатая Дорогой и любимый товарищ С.

* Глава двадцать первая У дымящейся воронки в чистом поле

* Глава двадцать вторая Там, вдали за рекой...

* Глава двадцать третья Продолжение следует...

Глава первая Тюхин низвергается...

В начале было слово, и слово это было: "Пох".

- Пох... О-о!.. Пох ты мой! - схватившись за голову, простонал Тюхин. И была ночь, и был он гол, как Адам, и зубы у него ляскали.

Стряслось непоправимое: на вторую неделю холостяцкой жизни Тюхин вдруг опять запил, да так смаху, так по-черному, будто никогда и не завязывал, будто их и не было вовсе - тринадцати лет трезвенности с тихим семейным счастьем, утренними пробежками по лесопарку, загранкомандировками...

За окном шел снег. Обреченно покачиваясь, Тюхин сидел на диване. В комнате было темно, на душе тошно. Саднил подбитый глаз. Вчерашнее никак не вспоминалось. "Ну вот, вот и провалы в памяти, - думал Тюхин, сглатывая, - следующим номером будут слуховые галлюцинации, видения, быстрая деградация личности, удельнинская психушка, все тот же лечащий врач со страшной, как разряд электрошокера, фамилией - Шпирт... "Тюхин, даю вам установку: отныне и до гробовой доски - водка для вас яд! Па-акость! Кошачья моча! Слюна туберкулезной соседки!.." И тошнотный спазм. И холодная испарина. И слабый от гипнотического транса собственный голос: "А это... а портвейн?.."

О-о!..

Смердело невытряхнутой пепельницей, бабскими духами. Куда-то сгинул стоявший в изголовье торшер. Мучительно кривясь, Тюхин дотянулся до тускло поблескивавшей на журнальном столике зажигалочки и чиркнул колесиком.

Бутылка из-под шампанского была пуста. Один фужер валялся на ковре, во втором, недопитом, плавал разбухший, с помадой на фильтре, окурок. Вспышечно, Тюхин припомнил ее, вчерашнюю, крашенную пергидролем ларечную прошмондовку - чин-чин, чувачок! - промельком Тюхин увидел ее и зажмурился, застонал от презрения к себе. Светя зажигалкой, он брезгливо выудил двумя пальцами распухший трупик "мальборо" и, то ли вслух, то ли мысленно, констатировал: "Дрянь! О какая ничтожная грязная дрянь!.. Боже, а руки-то, руки-то как дрожат!.. И что? И ты это выпьешь?!"

И тяжело вздохнул, и коротко выхыкнув, давясь, высмоктал...

Так на чем это мы, бля, остановились?.. Ну да, ну да - она ведь, колбасница рыночная, так и сказала: "А в глаз не хочешь?.." Спокойствие, Витюша! Главное в нашем аховом положении - это военная выдержка и гражданское спокойствие. Спина выпрямлена, дыхание ровное. И с чувством, с расстановкой, как тот несусветный удельнинский гипнотизер: "Жизнь прекрасна, даже после серы в четыре точки, Тюхин! Как поняли меня? Прием". Вас понял. Действую в соответствии с полученной установкой. И вот я, Тюхин, встаю со смертного одра - ликом бледен, худощав, уже далеко, увы, не молод, но, кажется, еще способен на подвиги! Вот я чиркаю трофейной газовой зажигалочкой и, простирая руки, как сомнамбула, бреду к окну... Господи, да неужто и вправду снег?! Это сколько же я, Всемилостивец, пью? Неужто с самого пятидесятилетия?! И я отдергиваю тюлевую занавеску, а снег идет - несметный, лопоухий, валит, елки зеленые, как восставший народ на Дворцовую... Всем, всем, всем! Социалистическая революция, о необходимости которой... А, ч-черт!.. Осторожней, Витюша, тут почему-то пианино!.. Минуточку, а где же мой книжный шкаф с Брокгаузом? Где Толковая Библия? Где академический Пушкин? Где, бля, Гоголь 1900-го года в издании А. Ф. Маркса?! А кожаное, почти антикварное, кресло?.. И где, наконец, жена?.. Ау, любимая! Это я, твой верный менестрель Тюхин, он же - Эмский, всю-то жизнь, Господи, пропевший о любви к тебе!.. О-о!.. И ежели снег все идет, а стул на пути, пропади он пропадом, стоит, эрго, то бишь - следовательно, господа, я зачем-то еще существую! Жизнь продолжается, дорогие товарищи по несчастью! И черепушка уже фактически не трещит! И если воззриться вверх, откуда падает, так и кажется, что сам, аки ангел, воспаряешь в иные миры, ах в заветные поэтические эмпиреи, куда-нибудь подальше, Господи, от этой пропащей, окончательно ополоумевшей страны... И тут я, Тюхин-Эмский, сморгнув слезу, опускаю грешные свои очеса долу и... вздрагиваю! - свят, свят, свят! - потому как там, внизу, во внутреннем дворике нашей двенадцатиэтажки прямо, бля, на детской площадке стоит танк. И дизеля у него порыкивают, и башня медленно поворачивается. И не успел я, Тюхин, оторопело зажмуриться, встряхнуть похмельной своей башкой, как зазвучал некий негромкий, с козлячьей такой дребезжатинкой голос: "А зажигалочку вы бы лучше задули, мин херц, а то ведь... м-ме... уконтропупят, чего доброго!.." "Данке, Ричард Иванович!" - и я, Тюхин я этакий, падаю на карачки - и ползком, ползком на кухню, к холодильнику!.. Странное обстоятельство: свернув в коридоре, как и следовало быть, налево, я врезался головой в неожиданно возникшее на пути препятствие. Это была капитальная стена, причем метра через три на ней обнаружилась некая непредусмотренная проектом дверь, приоткрыв каковую я, к изумлению своему, увидел даже не комнату, а чуть ли не танцевальный зал, причем пол в нем был покрыт не моим, в геометрическую цветную крапинку, линолеумом, а самым натуральным паркетом, наборным, маслянисто-лоснящимся. Хлопает уличный выстрел. Слабым хрустальным звоном отзывается с потолка огромная люстра. По-пластунски, как в армии, как учил незабвенный старшина Сундуков, я ползу по направлению, все ползу, ползу, ползу, пока не упираюсь в ножку стола. И я поднимаю голову и вижу свисающую с него белую, издающую короткие гудки, телефонную трубку. Я снимаю аппарат со столешницы и почти в темноте, наощупь набираю номерочек, самый свой, можно сказать, засекреченный, почти что заветный, единственный и неповторимый... Я подношу трубку к уху и вдруг, после первого же зуммера слышу: "Шо?! Хто там?.. Ты, Ахвэдронов? Почэму прэкратил огонь по Смольному?!". Трубка у меня выпадает из рук, в глазах мутится... О-о!..

И вот я уже за входными дверями, в коридоре. Я зачем-то шаркаю тапками об коврик перед соседскими дверьми и в руке у меня все та же бабская зажигалочка. А ноги голые, волосатые. А еще на мне, и вот это уже существенней, чье-то однобортное, о четырех пуговицах, с хлястиком, демисезонное в рубчик пальто. Еще раз подчеркиваю - не мое. Просто сослепу должно быть сдернутое с вешалки... С моей ли?..

Ну, вообщем тут какая-то очередная собачья чушь. И я стою, светя себе фирменной от Кардена, и деликатно, чтобы не поднять на ноги весь этаж, стучусь в 118-ю, к Гумнюковым. Я свечусь и стучусь (надо же - рифма!), а там, за дерматиновой обивочкой - будто вымерли. А точнее - будто ушли на фронт, на защиту демократического Отечества. Все до единого, вместе со своим припадочным ризеншнауцером.

Эй!.. Как вас там... Слышите?.. Ау-у!..

А потом я так же без толку барабаню в 119-ю.

Потом возвращаюсь к 117-й и, поторкавшись, вдруг соображаю, что сюда - 117-ю колотиться совершенно незачем, потому что она - 117-я и есть та самая, все еще неоформленная по причине запоя, где я проживал в своей прошлой, теперь уже безнадежно загубленной жизни.

Ну а что касается 116-й, то стучаться туда и вовсе не имело смысла. Эти Левины еще осенью эвакуировались куда-то в район сектора Газа, опять же все до единого и даже с беременной кошкой в коробке из-под макарон. Туда можно было и не стучаться, но я, мудила, на кой-то черт взял и долбанул в дверь 116-й, этак походя, ногой.

И на тебе - защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотворилась бронированная, с перископным глазком дверь.

В нос шибануло сиплым чесночным духом.

- Это самое... это я, Тюхин, - слепя себя же зажигалочкой, лепечу я. - А вы это, вы что... вы уже вернулись?

В ответ только сопение.

Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю колесиком.