В крови - Юсиф Чеменземинли

Когда гонец принес известие, что шах подходит к городу, ужас объял людей. Но делать нечего — нового повелителя положено было встречать хлебом–солью. От каждой махаллы выделили по нескольку стариков — встречать шаха. Кязым и Аллахкулу тоже оказались в составе депутации. Вытащили из старинных сундуков одежду понаряднее, взяли хлеб–соль, тронулись.

Аллахкулу все спотыкался от страха, а Кязым невесело посмеивался, пытаясь утешить друга:

— Ничего, Аллахкулу, где наша не пропадала!.. Ты только держись крепче, еще поглядим, как оно получится!

— Да чего уж глядеть… Он ведь падишах, не кто–нибудь… Покажется ему что–нибудь не так, он тебе башку и оттяпает!..

— А пусть!.. Двум смертям не бывать, а одной не миновать!.. — Тем более вместе помирать станем!..

— Иди ты со своими шуточками!.. — Аллахкулу сердито покосился на друга.

Когда толпа аксакалов выходила из эриванских ворот, в ней уже насчитывалось несколько сот человек. Стоял жаркий летний день. Все были в поту: и от жары и от страха. Еле переставляя ноги, старики начали спускаться к деревне Шушикенд.

Внизу, между скалами, вздымалась пыль, это приближался шах. Он был еще шагах в ста, когда старики повалились на колени, протягивая вперед прикрытые салфетками подносы с хлебом–солью; поднять глаз никто не осмеливался. Кязым все же время от времени осторожно поглядывал вперед. Окутанные пылью, приближались всадники. Впереди всех ехал человек, похожий на пятнадцатилетнего подростка: тощее, хилое тело, гладкое, без единого волоска, лицо… Острые, рыскавшие по сторонам глаза непрестанно слезились, он то и дело вытирал их сухощавой, неестественно маленькой рукой. Больше всего Кязыму почему–то запомнились его тонкие губы. Кязым опустил голову и лишь немного погодя, оправившись от страха, решился поднять ее. Только сейчас он понял: этот тщедушный низкорослый человек с телом подростка и есть шах — на голове у него была корона, на груди драгоценные каменья, они ослепительно сверкали на солнце. Кязым сразу успокоился, почему–то ему казалось, что этот хилый, похожий на мальчика человек не может никому особенно навредить.

Придержав коня, шах гордым взглядом окинул коленопреклоненных карабахцев, маленькие злые его глазки щурились в чуть заметной улыбке.

Часть людей из шахской свиты спешилась, они шли вперед, выкрикивая: «Мы пришли, мы пришли, мы дракона привели!»

Кязым дернул Аллахкулу за рукав. «Мы лисицу прогнали, мы трусливую изгнали!..» — затянули они. Несколько карабахцев начали подпевать им. Зрелище, видимо, пришлось по вкусу шаху. Он смеялся, и маленькие глаза его слезились от смеха.

Умитротворенный встречей, под крики «Аллах! Аллах!» — шах въехал в Шушу.

21

Агамухамед–шах избрал своей резиденцией дворец Мамедгасан–аги; площадь перед дворцом уставлена была палатками его воинов. Сторонников своих шах щедро одарил, враги тоже не были им забыты: люди, преданные Ибрагим–хану, один за другим были схвачены и брошены в темницу. В первую неделю казней еще не было, и палачи начинали томиться без дела, однако горожане догадывались, чем кончится это затишье.

Прошло еще несколько дней. И вот наступил четверг, знаменитый в истории Карабаха четверг. Был приемный день, и государственные мужи собрались под окнами дворца, ожидая появления шаха. Однако шах не показывался.

Из уст в уста передавалась весть, что повелитель гневен; все трепетали, боясь, что известие это подтвердится.

Вдруг на лестнице показался приближенный шаха Сафарали–бек.

— Садык–хан, ты где? — закричал он, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Повелитель мира, Гибля вселенной требует тебя!

Садык–хан только что показался в воротах. Сафарали–бек подскочил к нему, шепнул что–то. Садык–хан побледнел и поспешно взбежал по лестнице.

Шах расположился в одном из небольших покоев в глубине дворца. Каменный пол застлан был богатым ковром. В углу стоял походный трон, застланный бархатным сюзане, расшитым жемчугами, изукрашенным драгоценными каменьями. Садык–хан застал шаха на троне. Тот сидел, обхватив руками тощие колени. Слезящиеся глаза его горели ненавистью, губы кривились в зловещей усмешке, резче обозначались морщины.

— Садык–хан! — выкрикнул шах. — Целую неделю живешь ты в доме Мамед–бека Джаваншира. Не скажешь ли нам, почему до сих пор этот бек не явился пред наши очи?

Садык–хан преклонил колена.

— Помилосердствуй, шах! — дрожащим голосом произнес он. — Мамед–бека нет в крепости. Я приказал разыскать его, но…

Шах свесил ноги с трона и, размахивая руками, закричал тонким визгливым голосом:

— Ты лжешь, проклятая собака!.. Ну ничего, завтра я покажу тебе, как пренебрегать повелением шаха!.. Минарет построю из черепов, твою башку — на самый верх! — Глаза шаха, казалось, вылезут из орбит, жиденький голосок прерывался от злости. — Объяви сестрам Мамед–бека: если их брат до вечера не предстанет передо мной, я отдам их моим сарбазам!.. Пусть парни развлекутся! Иди!

Не переставая дрожать, Садык–хан поднялся с колен, пятясь задом, добрался до выхода и исчез за шелковыми гардинами. Через несколько минут во всех концах города уже кричали глашатаи:

— Эй, Мамед–бек! Слушай!.. Если ты до вечера не явишься к Гибле мира, твоих сестер отдадут солдатам!..

А под окнами шаха продолжалось томительное ожидание. Рядом с тем местом, где замерли в ожидании полководцы, стояли шестеро пленных со связанными за спиной руками. Среди них был и Мирза Алимамед. Лицо было бледно. Он еле держался на ногах, взгляд был устремлен в землю, от гордой его осанки не осталось и следа.

Визирь шаха Мирза Шафи не отрывал взора от цветных стекол окна — он был в смятении. Вдруг гардина дрогнула. Мирза Шафи тотчас упал ниц. Остальные немедленно последовали его примеру. Гардина приподнялась, послышался резкий голос шаха. Мирзе Шафи приказано было доложить, кто такие эти пленные. Тот доложил.

— Пятерых — на кол! А Мирзу Алимамеда, — шах помедлил, криво усмехнулся, — поскольку он все–таки сеид — на виселицу!

Палачи тотчас принялись за дело.

Крики, вопли, рыдания наполнили двор. Мирзе Алимамеду набросили на шею намыленную веревку. «Злодеи, — прохрипел он, задыхаясь, — аллах накажет вас!..», — и испустил дух.

Посаженные на кол молили о смерти, но палачи продолжали умело орудовать молотками, и крики несчастных становились все громче, все пронзительнее.

Шах Ирана, криво усмехаясь, с видимым удовольствием наблюдал из окна эту картину.

Отворились ворота, и вошел нарядно одетый, светлоглазый, широкоплечий человек с коротко остриженной рыжеватой бородкой. Он смело приблизился к окну и поклонился, лишь слегка кивнув головой. Все в изумлении глядели на него — не упал ниц перед шахом!..

— Гибля вселенной, это Мамед–бек Джаваншир! — опустившись на колени, сказал Садык–хан.

— А! — Шах с усмешкой оглядел Мамед–бека. — Явился? Да это же прямо мясник, а не бек! Во всей моей армии нет такого громилы! — И добавил, обратившись к Мирзе Шафи: — У него красивые глаза, ты не находишь?

Визирь понял: шах намерен ослепить Мамед–бека.

— Справедливо изволили заметить, да буду я жертвой вашей!..

— У нас говорят: лучше слушать об удальце, чем видеть его в лицо! — насмешливо заметил Мамед–бек.

— Нет, клянусь прахом отца! — продолжал шах, не обращая внимания на его слова. — За всю свою жизнь я видел еще лишь одного такого же могучего мужчину — Зенд Лютфали–хана. Ну да ладно!

Лицо Агамухамед–шаха вдруг резко изменилось, зловещая усмешка мелькнула на тонких губах.

— Садык–хан! — выкрикнул он. — Мамед–бека я поручаю тебе! Береги как зеницу ока! А теперь убирайтесь! Все убирайтесь!

Гардина опустилась, шах исчез. Одни мученики уже лишились сознания, другие, в агонии, еще продолжали кричать…

Солнце садилось. Вечерняя прохлада принесла измученным страхом, голодом и зноем людям некоторое облегчение. Привели еще нескольких пленников — приближенных Ибрагим–хана, их теперь хватали повсюду. Сарбазы подвели арестованных к воротам, сообщили о них караулу. Вышел один из военачальников Мамедгусейн–хан Каджар.

— Это что за старик? — спросил он, тыльной стороной ладони приглаживая пышные усы, и указал на пожилого человека со связанными за спиной руками.

— Это тот самый Молла Панах Вагиф, слышали наверно?

У Мамедгусейн–хана сразу перекосилось лицо.

— А это ты, старая собака!.. Попался?!

— Хан, — с присущей ему мягкостью заметил Ва–гиф. — Не пристало вам при вашем высоком положении бранить арестованного, поносить его дурными словами!

Вежливое замечание Вагифа не произвело на Мамедгусейна ни малейшего впечатления, он продолжал сыпать ругательствами.