Дитя-зеркало - Робер Андре

Это чаепитие представляет для пего настоящую пытку, не только потому, что сидение за чайным столом с моей мамой дает ему гораздо меньше возможностей для отдыха, чем занятия со мной, но и потому, что ему все время приходится оберегать свой секрет. Мама горит желанием прочесть его тайные опусы и оказывает на автора мягкое, но упорное давление. Она приносит посеребренный металлический чайник и красивые чашки тонкого фарфора, которые она любит покупать у антикваров и которые постепенно составят у нас целую коллекцию, и Ле Морван, равнодушный к красивым вещам, следит за этими приготовлениями с явной тревогой. Прежде чем выбрать себе за столом место, он долго колеблется, ибо сидеть напротив хозяйки ому кажется особенно опасным. Примостившись в конце концов довольно неудобным образом на краешке стула, он начинает усиленно потеть в такт со струением душистого пара из носика чайника.

— Хорошо ли мы поработали сегодня? — спрашивает мама с деланной небрежностью, которая никого не может обмануть.

— Как вам сказать, — осторожно говорит Ле Морван, — охота учиться у мальчика есть, и при условии, что она не угаснет, мы, пожалуй, не очень отстанем, во всяком случае по основным предметам.

— А я так даже уверена, что с таким преподавателем, как вы, он добьется гораздо больших успехов, чем в школе, — говорила мама странным тоном, по которому было видно, что ее мысли заняты совсем другим, и передавала Ле Морвану чашку, что повергало его в полное смущение, ибо он разрывался теперь между желанием проявить свою скромность и необходимостью поблагодарить за поданный чай.

Парализованный этой мучительной внутренней борьбой, он начинал забавным образом краснеть, румянец у него полз от щек к макушке лысого черепа.

— Но будем говорить серьезно, — продолжала мама, глядя на него строго и даже сурово. — Как обстоят дела с вашей собственной работой? Вы ведь много работаете, не так ли?

Подавленный Ле Морван опускал голову, ерзал на стуле и отчаянно мешал ложечкой чай.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, — безжалостно заявляла мама, — трудиться одновременно в двух таких областях, безумно интересных, но поглощающих человека целиком… Да, да, да, это замечательно, не спорьте со мной. Какая жалость, что мы не можем этим насладиться… — И она с меланхолическим вздохом устремляла взгляд в пространство.

— Но, дорогой друг, дорогой мой друг… — лепетал в растерянности автор, по-прежнему не поднимая глаз или украдкой косясь на меня, очевидно, в надежде, что я выкину какую-нибудь штуку и тем переключу внимание на себя, но я старался держать себя в руках. — Я ведь столько раз говорил. Это невозможно. Нет, нет, не могу. Это было бы слишком…

Слишком что? Говори же! Нет. Он встряхивал головой, точно отгоняя муху, и мама снова вздыхала, еще более меланхолически.

— И все же, — опять говорила она, помолчав, и глаза ее по-прежнему были устремлены в пространство, — может быть, я скажу глупость, но я все время спрашиваю себя, имеет ли вообще человек право так эгоистично хранить для себя одного нечто столь важное, эти размышления, интересные для всех нас. Жизнь так уныла! Видите ли, Ле Морван, между нами говоря, я всего лишь женщина, я не обладаю вашей культурой, до все же, когда я читаю прекрасную страницу, поверьте, это внушает мне бодрость и поддерживает меня в моем существовании… которое не всегда бывает слишком веселым.

Третий, на этот раз уже горестный вздох. Ле Морван в мучительном беспокойстве весь наливается багровым румянцем.

— Я понимаю, дорогой мой друг, это верно, красота, она бальзам для наших ран… — бормочет он.

— Тогда не могли бы вы один только раз, всего один, сделать маленькое исключение? Должна ли я вам говорить, что ни одна живая душа… Я нема, как могила. Мой мальчик может засвидетельствовать. Правда же, мой милый?

Я кровожадно соглашался.

— Я ни на секунду в этом не сомневаюсь, но вы преувеличиваете значение моих попыток, которые, видит бог, лишены всяких притязаний. Это дает мне отдых, облегчает мне душу, только и всего.

— Ах, не станете же вы меня уверять, что у вас нет таланта! В это я никогда не поверю, честно вам говорю.

Весь в поту, теряя последние силы, Ле Морван упорно уклонялся от дальнейшего обсуждения темы, напоминал, что ужо позднее время, и, рассыпаясь в извинениях, ретировался, а мы провожали его до дверей, и поклонница его таланта заклинала ого:

— Подумайте хорошенько, и вы должны будете признать, что совершенно неправы, что вы поступаете, простите, но я вынуждена снова вам это сказать, поступаете как эгоист. Уверена, что госпожа Ле Морван думает об этом так же, как я.

— Я! Эгоист! — вяло возражал он, явно испытывая великое облегчение от того, что он уже на лестнице и па этот раз как-то выпутался.

Мы глядим с балкона на его пузатенькую фигурку, он очень спешит, словно боясь, что ого могут окликнуть, и мама не может отказать себе в удовольствии громко крикнуть ему: «До свиданья!» — и помахать рукой, отчего он подскакивает и оглядывается с гримасой.

Однако уроки и чаепития продолжаются, и сопротивление Ле Морвана слабеет. Я знаю по собственному опыту: если мама забрала себе что-то в голову, она уже ни за что не отступится и будет добиваться своего с муравьиным упорством. В один прекрасный день, после одной. из подобных бесед, Ле Морван, уже выйдя на лестницу, внезапно вытащил из портфеля толстую тетрадку, в последний раз налился румянцем, ни слова не говоря протянул ее маме и ударился в бегство, перескакивая сразу через несколько стуценек.

Мама в восторге унесла и заперла добытое сокровище на верхней полке стоящего в спальне шкафа, над простынями, там, где хранились некогда старые елочные украшения и прочие безделушки вроде никому не нужной шкатулки, которую не знали куда девать. Я был очень разочарован, что не смогу прочесть таинственную тетрадку. И еще больше удивлен: мама приложила столько усилий, чтобы вырвать у Ле Морвана эти излияния сердца, а теперь совсем не спешит эти страницы читать. Она забросила тетрадку в шкаф и, казалось, совершенно о ней забыла!

Я еще не знал, что такой образ действий лишний раз подтверждает афоризм одного писателя, рассуждавшего о человеческих слабостях, которого мой наставник очень уважал и часто цитировал: мама больше любила самый процесс охоты, чем се добычу. Бодняга Ло Морвап познал это на собственной шкуре.

Мне редко доводилось встречать человека более несчастного, чем Ле Морван, каким я его наблюдал на последующих уроках, когда, чтобы избежать каких бы то ни было разговоров, он заваливал меня труднейшими логическими анализами и арифметическими задачами, а сам ковырял в ушах с таким остервенением, что я начинал опасаться, как бы он не оглох. Он ожидал приговора, который со дня на день откладывался. Больше того, мама проявляла к Ло Морвану почти полное безразличие: он уже но был для ноо тайной. Чай она подавала теперь на скорую руку и сводила застольную беседу к замечаниям по поводу моих успехов и моего здоровья. Наконец настал день, когда она вместе с подносом принесла толстую тетрадь, положила ее спокойно на стол и принялась как ни в чем не бывало заваривать чай, делая это основательно и неторопливо. Когда перед каждым из нас была поставлена дымящаяся чашка, когда задан был ритуальный вопрос: «Хорошо ли мы поработали сегодня?»— и на него был получен столь же ритуальный ответ, она положила руку на тетрадь и объявила, с особым значением налегая на каждое слово:

— Вы знаете, это и в самом деле весьма и весьма интересно.

Ле Морван налился румянцем цвета крепко заваренного чая. Этот читательский отзыв можно было счесть за похвалу, но мне казалось, что маму что-то смущает, что она ищет приличествующие случаю слова и не может их отыскать, что она говорит через силу. Должно быть, она не обнаружила в писаниях Ле Морвана того, что искала.

— Больше всего мне, пожалуй, понравился «Платок».

— «Платок»… Ах, вот как! — произнес автор, и по его тону можно было предположить, что он рассчитывал не на такую реакцию.

— Но вы же знаете, я ведь только невежественная женщина. Я вам честно говорю о своем непосредственном впечатлении, — сказала мама, которая почему-то любила по каждому поводу уничижительно отзываться о своих умственных способностях.

Ле Морвап уверил ее, что искренне суждение сердца куда важнее, чем оценки профессионального критика, и она приняла комплимент с довольной улыбкой, но я при этом почувствовал, что, если говорить об искренних суждениях сердца, то этим ни с какой стороны и не пахло. Взгляды обратились теперь к тетради, которая покоилась на столе, словно некий свидетель смущавший всех своей немотой. Наконец Ле Морван, пытаясь сохранить самообладание, осмелился спрятать со в портфель и поспешил напомнить, что уже поздний час.