Дитя-зеркало - Робер Андре

Утраченное вдвойне! — следовало бы написать, ибо мне предстояло вскоре усвоить банальную истину, говорящую о том, что нам ничего не дано сохранить. Андре, как я уже упоминал, был немного старше меня, и на следующий год он достиг той границы, когда интересы меняются, когда не тянет больше копаться в песке на пляже, разорят! птичьи гнезда, собирать съедобных моллюсков. Его жадность к еде, его замечательная склонность к высотному способу дефекации бесследно исчезли. Изменился его физический облик, изменилось и поведение. У него оттопырились уши, он по любому поводу нелепо ухмылялся, приправляя эту ухмылку то словечками, что по-бретонски означает «моя задница», то звучным рыганьем, то лихими плевками, дабы утвердиться в своей возмужалости.

Поначалу он еще удостаивал меня своим обществом, но его превосходство стало отдавать снисходительностью, и скоро я ощутил, что мое присутствие ему в тягость. Он часто меня покидал, чтобы присоединиться к местным мальчишкам, с которыми говорил по-бретонски, бросая в мою сторону насмешливые взгляды и длинные плевки. Я стал вести себя униженно, я, как говорится в таких случаях, к нему прилипал. Я проявлял полнейшую покорность, я в отчаянии дарил ему свои сокровища. Все знают, насколько бесплодны эти старания, но я этого не знал и хитрить не умел. К счастью, Андре тоже хитрить не умел и не слишком злоупотреблял моей готовностью к рабству. Он просто от меня отдалился, и все образовалось само собой. К концу каникул дружба распалась. Я опять оказался в одиночестве, под бабушкиным надзором, и, поскольку у меня уже не лежала душа к уничтожению и поеданию даров моря, я снова на своем скалистом островке, в маленькой бухте, принялся слушать шум волн и созерцать морские пейзажи, верность которым сохраню навсегда. Время от времени я видел Андре, он корчил мне рожу или рыгал, и, хотя делал он это совсем но со зла, сердце мое разрывалось, и я со слезами смотрел ому вслед: я любил его, а он больше меня не любил.

Я возвращаюсь домой и водворяю на место свою болезнь…

Я подхожу теперь к тому периоду, когда усиливаются два постоянных лейтмотива моего детства: болезнь и разногласия между родителями. Они переплетаются друг с другом, существует явная связь между неурядицами в семье и реакцией моего организма. Надо, однако, признать, что я был предрасположен к недугам: одни болезни в организме развиваются сами, другие человек подцепляет. Я свои — подцепляю.

Вернувшись из Карнака и походив два-три месяца в школу, я действительно подхватил во второй раз воспаление легких. Оно оказалось на редкость тяжелым, надолго приковав меня к постели, и вот знакомый сценарий начинает прокручиваться снова, как будто без конца показывают один и тот же фильм. Я слышу, как в замке поворачивается отцовский ключ, вижу в тумане фигуру отца, он принюхивается к запаху болезни. С его уст срываются проклятия, с которыми я уже смирился и даже готов признать его возмущение справедливым, будто я и в самом деле болею нарочно.

— Черт бы все побрал, дьявол все разнеси, и когда это только кончится!

Конечно, тут было от чего прийти в отчаянье, но все же, пожалуй, на этот раз я заболел не нарочно. Затворничество утратило для меня свою былую прелесть. Астма была теперь следствием инфекции, и вдыхание дыма уже не помогает. Меня истязают бесчисленными уколами, я весь горю, от высокой температуры у меня кружится голова. Эта болезнь — какая-то чужестранка, дикарка, и лечебные средства той норы — все эти банки и влажные окутывания — на нее совершенно не действуют. Как утверждает Пелажи, выздороветь я должен сам, силами собственного организма. Единственное удовольствие — если можно употребить здесь это слово — я получаю, лишь когда называют цифру моей температуры: тут я побиваю все свои прежние рекорды. Мама не верит своим глазам и еще раз сует мне под мышку градусник, но результат остается прежним. Потом она будет вспоминать об этом фантастическом рывке ртути даже с некоторой гордостью, словно о какой-то моей заслуге. Она будет также в самых хвалебных тонах рассказывать о моем бреде, и мне очень жалко, что я не запомнил тех, по ее словам, удивительных речей, которые произносил в бреду. В памяти у меня сохранилось лишь впечатление, несомненно ошибочное, чередования полной пустоты в голове с невероятной стремительностью потока мыслей; все это сопровождалось и различными расстройствами восприятия, особенно по ночам, когда я вскакивал в своей металлической кровати весь в поту, с головой, гудящей от колокольного звона, не успев еще опомниться от кошмаров, вызванных воспалением верхних дыхательных путей и легких. Я оглядывал комнату, и мне казалось, будто что-то нарушилось в окружающей обстановке, нарушилось оттого, что произошла ошибка в самом ходе времени; овальное зеркало светилось в полумраке, отражая угасающие в угловом камине угли, что придавало дополнительную, зыбкую, как мои мысли, глубину этому жаркому пространству, пропитанному лекарственными запахами, несмотря на курильницу для благовоний; слева супружеская чета, все меньше и меньше заслуживавшая этого имени, но скованная инерцией сна, имитировала расположением тел семейное согласие; на церковной колокольне монотонно отсчитывались четверти часа, и уже возникала иллюзия: стоит мне сейчас опять погрузиться в сон, и меня потом разбудит сочащийся сквозь шторы свет, и на большой родительской кровати я увижу свободное место, и скользну туда, и опять, как в те незапамятные времена, начнутся наши милые утренние забавы…

Таковы были скудные утешения, которыми могла меня добаловать болезнь, да еще, пожалуй, тем, что, когда состояние мое становилось особенно тяжелым и родителей охватывал страх за меня, в доме устанавливалось относительное согласие. Эти эпизодические возвраты к предшествующим стадиям моей жизни и отход раздоров на задний план склоняют меня к мысли, что мне предназначена трудная роль объединяющего начала и что я играю эту роль благодаря моим страданиям… Это убеждение будет крепнуть по мере того, как я стану более четко представлять себе природу раздоров между родителями.

Тем временем тело мое, которому я приписываю столь странную, необычайную власть, ежедневно подвергается лечебным процедурам, принадлежащим к арсеналу давно исчезнувших средств; за их действенность поручиться нельзя, хоти самый принцип их применения вполне логичен; однако надо ведь было что-то предпринимать, поскольку лекарства не достигали цели. Рассказываю об этом не из самолюбования, но по-прежнему в свете формирования моего характера и моих отношений с окружающим миром. Начать с того, что все эти эффектные манипуляции производит со мною мама, которая теперь вновь вернулась ко мне после долгой разлуки последних лет, когда мы жили раздельно, что поневоле охладило наши отношения. При всей глубокой привязанности, которую я сохраняю к бабушкам, их царствование отныне кончается; можно предположить, что мягкая настойчивость болезни оказалась более действенной, чем то грубое насилие, которое было применено для моего возвращения в родительский дом. Должен сказать, мама ухаживает за мной с безграничной самоотверженностью, больше того — с безграничной радостью, и меня поражает перемена в ее образе жизни: больше нет ни новых нарядов, ни бесконечного прихорашиваний перед зеркалом, ни хождений по гостям, пи чаепитий с дамской болтовней, словом, наступил конец фривольности, которую я так не одобрял. Весь день с утра ДО вечера заполнен теперь ритуалом забот, которыми она руководит с неусыпной бдительностью, сохраняя при этом бодрое состояние духа.

Как непохоже это на ожесточение, с каким относится к моему нездоровью отец! Моя болезнь — это наша болезнь, против которой мы боремся вместе, и множественное число здесь отнюдь не стилистическая фигура.

Не могу объяснить почему, но эти мысли навеяны воспоминанием об одном способе лечения, пожалуй, даже довольно варварском. Отчаявшись сбить температуру обычными средствами, Пелажи принял неожиданное решение, в котором, надо признать, была своя логика. Он исходил из того, что противником тепла является холод, и посему меня следовало охладить. Оригинальность метода поначалу встревожила маму, но потом она поверила в него и стала готовить мне каждое утро то холодную ванну, то мокрую холодную простыню. Я покидал жаркую, как печка, постель и погружался в наполненную холодной водой портативную ванночку или в ледяную сырость покрывала, в которое меня закутывали. В ванне, прежде чем начать дрожать и клацать зубами, я испытывал некоторое облегчение, может быть потому, что погружали меня туда не сразу, а постепенно, тогда как мокрая простыня сразу вызывала удушье. К счастью, эта вторая процедура бывала недолгой, мама тут же опускала меня на согретое одеяло, обертывала меня в него и энергично через него растирала, быстро возвращая утраченное тепло. Все это она проделывала с такой энергией и энтузиазмом, что, несмотря на шок, я чувствовал, как под ее пальцами постепенно возвращаюсь к жизни, как я, можно сказать, возрождаюсь, а возродившись, я незамедлительно засыпал от усталости, но усталость эта была очень приятна, и мне казалось уже, что жар начинает спадать и что каждый день в воде портативной ванночки или в складках мокрой простыни остается по нескольку градусов, отнятых у болезни. Благодаря этим термическим испытаниям я приобрел первый опыт блаженства, которое доставляют нам перепады ощущений, вернее, я обнаружил, что удовольствие возникает при переходе от нейтрального состояния к положительному, от недомогания к хорошему самочувствию и что желанная стабильность хорошего самочувствия возможна только в соседстве с его противоположностью. И я все больше стремился создавать этот телесный комфорт и всячески поддерживать его, отметая все то, что ему угрожает; лечение холодом укрепило во мне склонности, уже развитые астмой, которая делает наслаждением простую возможность нормально дышать. Сам того не зная, я исповедовал своего рода эпикурейство, извлекая из тесного мирка великое множество пережитых ощущений, можно сказать непередаваемых, в обоих смыслах слова, таких, о которых никому не расскажешь и которые ни с кем не разделишь. Болезнь бросала меня в темницу моего тела, обрекала на задержку умственного развития, поскольку ее симптомы затрагивали лишь самые примитивные чувства, лишь область осязаний, прикосновения, телесного контакта с их пассивностью чувственного восприятия в ущерб восприятиям, более связанным со сферой интеллекта. По мере того как моя прежняя привязанность к матери снова набирала силу, я все больше погружался в растительное существование.