Зеркальная комната - Рамон Фолк-и-Камараза

Все это — корни, воздух родины, тепло родного очага, — все, над чем я смеялся, оказалось истиной, которую мои домашние, видимо, знали; я имею в виду Аделу, да и детей. Возможно, они чувствовали то же, что и я, или по крайней мере понимали, что́ я чувствую.

Должно быть, в том и причина моего приезда. Книга пока не состоялась, но явился человек (не новый, а именно прежний человек), дал мне силы и вдохновил опять сесть за машинку не для сотворения очередного перевода или чего-то столь же образцового, но для того, чтобы заглянуть в зеркала, окружающие меня.

Да, мне уже ясно: то, чем я занимаюсь, не называется «писать», это не создание романа, это попытка объяснить себе себя, поиски твердой почвы под ногами, от которой можно было бы оттолкнуться, ну и в конечном счете попытка пофантазировать немного, ведь отражение в зеркале, — не сам предмет, как он есть: зеркала искажают, деформируют вещи больше или меньше, смещают оси, меняют перспективу, приближают и удаляют, затуманивают изображение или делают более четким, как на тщательно прорисованной гравюре: ни я, ни другие запечатленные на этих страницах люди в жизни не такие — не такие тучные, пузатые, коротконогие, как в одних зеркалах, не такие тощие, долговязые, длиннорукие, как в других.

Да, мне уже ясно: зеркало отразило дом моего отца, беседку, галерею и террасу, наложив его изображение на изображение домика, который мы с Аделой построили в Вальнове вплотную к старому, и было бы несправедливо, да и невозможно отделить прежние отражения от нынешнего. Как оторвать отражение настоящего от отражения будущего, а отражение будущего — от того, что рисует нам наше воображение! Они вечно путаются, накладываются одно на другое, и вот одновременно возникают, как наяву, на месте одного и того же поросшего ежевикой и сорняками пустыря, теннисный корт и «бассейн», а на месте диких дебрей вокруг дома одновременно видишь лес, а вдалеке — море фабричных труб, море каменных крыш…

Кто знает, может, когда-нибудь я обнаружу, что все совсем не так, как мне кажется, что я не совершал этой отчаянной вылазки, а мой самолет не отрывался от взлетной полосы и все еще ждет, не подбегу ли я, запыхавшись, с чемоданом и пишущей машинкой. И окажется, что таксист-андалусец только мог бы существовать, но не существовал на самом деле, и вообще все было сном, мечтой, призраком, игрой зеркал, создавшей из воздуха удода, и стадо овец, и этого поседевшего за пишущей машинкой чудака, от нечего делать толкующего о какой-то книге, которую, конечно, он никогда не напишет.

И все же воистину существует дверь на террасу, и я не могу ее открыть, и придется открывать другую. За рассказом об одиночестве и зеркалах я засиделся так, что потерял ощущение времени, и вот на дворе уже ночь, а камин не затоплен и придется обойти дом вокруг, чтобы принести дров. Не забыть бы надеть плащ — да-да, перестав печатать, я услышал предательский звук. На каменный пол террасы падают капли — идет дождь.

14

Возможно, это покажется невероятным, но в восемь утра меня разбудил дождь. Да, дождь лил не переставая, а может, он перестал, а потом пошел вновь, кто знает? Во всяком случае, вода бешено низвергалась с неба, словно впервые за много лет представилась такая возможность и ее надо использовать до конца. Я лежал в темноте, слушал шум ливня и размышлял, стоит ли вставать или лучше повернуться на другой бок и поспать еще часок-другой.

Наконец я решился. Разве можно раскисать из-за плохой погоды? В конце концов, дождем можно даже любоваться, если не собираешься выходить из дома или именно в этот час загорать на пляже. Да, в дожде есть своя прелесть. Правда, когда он не прекращается восемь дней кряду, ее почему-то перестаешь замечать.

Я поднялся с постели, решил открыть жалюзи… Совсем забыл! Ведь шнур оборвался, жалюзи не поднимаются, а дверь не открывается! Надо бы позвонить плотнику, да стоит ли? Осталось всего три дня, это время можно пользоваться и задней дверью, ничего страшного.

На улице тем временем лило как из ведра, а в комнате стало так темно, что, оставив в покое дверь, я поторопился раздвинуть занавески.

Позавтракав горячим молоком и черствым хлебом трехдневной давности, я решил, что «пришла пора» и помыть посуду и убраться в доме. Всего-то полчаса работы… Нет, полы мыть не буду и пыль вытирать тоже. Кому это нужно? Да еще в такую погоду, когда с улицы тащится всякая грязь.

А затем — долгожданная награда: придвинем столик к окну и выкурим трубку после трудов праведных. Правда, другой труд едва начат (я имею в виду план романа), но он может немного подождать. У нас, писателей (вернее, у них, писателей), есть одно преимущество перед простыми смертными: даже когда они ничего не делают, совесть их совершенно чиста: они работают (наконец-то я бессознательно говорю о писателях в третьем лице!), т. е. копят впечатления и воспоминания, а сладкий досуг — лишь обманчивая видимость. На самом деле эти «рабочие пчелы пера» без устали трудятся, пьют «нектар жизни» и втайне от всех готовят свой волшебный мед, чтобы рано или поздно преподнести его в дар человечеству.

(Наверное, я выражаюсь слишком витиевато и возвышенно, но ничего не поделаешь, я сказал лишь то, что хотел сказать.)

Так иногда мучаешься с какой-нибудь сложной проблемой, а потом, плюнув на все, ложишься в постель и мгновенно засыпаешь. А утром вдруг понимаешь, что выход почти найден, или вспоминаешь имя человека, который может помочь тебе (при этом весь предыдущий день ты ломал голову, пытаясь вспомнить его имя).

Я чувствовал себя прекрасно, даже замечательно. И правда, о чем больше мечтать? Кофе, трубка, дождь за окнами, очень романтично. И все же что-то не давало мне покоя. Ну конечно, сломанные жалюзи! Через несколько минут они уже раздражали меня настолько, что я почувствовал необходимость немедленно позвонить плотнику. Без этих жалюзи мое счастье неполно.

Итак, я позвонил плотнику. Он был весьма любезен: «Да, мне уже сказали у Жауме, что вы приехали, неужели совсем один? Ну конечно, пришлем кого-нибудь, может, даже сегодня, только вот погодка — сами видите. Но уж к вечеру обязательно, можете не волноваться».

Затем я снова сел поближе к окну и вдруг вспомнил эту, прямо скажем, комическую сцену: я поднимаю жалюзи, шнур рвется, и они падают, издав глухой хлопок, словно брезентовое «одеяло», которым тушат пожар.

Если бы отец присутствовал при этом, он тут же снял бы своей старой камерой замечательный гэг: его младший сын Себастьа в свои пятьдесят четыре года так же неловок, как маленький Себастьа, из старых семейных фильмов, который делает не в такт с остальными упражнения шведской гимнастики (наверное, я послужил прототипом для солдата Бадиу из отцовской пьесы «Король, не умевший смеяться»).