Капкан супружеской свободы - Олег Рой

– Не сердись, – все еще улыбаясь, извинился Алексей. Он и в самом деле не хотел быть злым с ней. – Я понимаю, что ты не случайно сегодня пошла за мной, и понимаю также, что любовь и в самом деле здесь ни при чем. Но, честное слово, никаких новых проектов у меня пока нет. Я сказал об этом Демичеву лишь для того, чтобы не уходить из театра поверженным и побежденным. – Его глаза сделались по-настоящему серьезными. – Можешь не верить мне, но это на самом деле так.

Они помолчали. Потом Лида поднялась и сказала так тихо, что Алексей едва смог расслышать ее.

– А знаешь, я ведь и в самом деле по-своему тебя любила…

Она тряхнула головой, как бы сбрасывая с себя прошлое, ухмыльнулась, легко подцепила мизинчиком сломанные, совершенно бесполезные теперь очки и ушла.

Последующие недели были наполнены у Алексея мелкими, несложными, но крайне важными и значимыми для него делами. Он написал в Париж Пьеру Сорелю, давнему своему приятелю и коллеге, руководившему популярным во французской столице экспериментальным театром, и в тщательно продуманных выражениях попросил его навести справки о госпоже Наталье Соколовской, эмигрировавшей из Советской России в двадцатых годах и проживавшей когда-то по указанному адресу. Адрес, сохранившийся на затрепанном, старом конверте, был его единственной зацепкой, но Алексей хорошо знал Сореля и был уверен, что, если только существует хоть малейшая возможность разузнать что-то о судьбе бабушки, этот доброжелательный и предприимчивый француз такой возможностью непременно воспользуется. Отправив письмо по электронной почте и получив от приятеля подтверждение о том, что оно получено, Соколовский принялся спокойно ждать, уже внутренне уверенный в том, что его поездка – чем бы ни закончился этот поиск – состоится обязательно.

Он побывал на геологическом факультете, на кафедре, которая была родной и для Ксении, и для Татки, и долго молчал за наспех накрытым поминальным столом в окружении тех, кто знал и любил его девчонок. А потом, когда вдруг из коллег и аспирантов Ксении полились воспоминания о прошлом, он тоже принял участие в этой такой невеселой, но теплой игре, потому что она означала, что его родных помнят и что они – живы. Кафедра была в восторге от того, что он привез университету в подарок минералогическую коллекцию Ксении Георгиевны, и после того, как прекрасные, но холодные камни навсегда исчезли из его дома, ему показалось, что смерть его девочек стала еще более нереальной и беспричинной.

Он часто приходил к ним на кладбище, и разговаривал с ними, и просил совета. Ему казалось, что любимые голоса отвечают ему, и этот ответ содержал в себе все, что хотелось услышать Алексею. Он больше ни разу не повстречал на кладбище той старой женщины, с которой встретился во время первого посещения родных могил; и хотя могилы эти по-прежнему находились в безупречном порядке, особенно с тех пор, как его собственные усилия прибавились к усилиям неизвестной благодетельницы, присутствие этой женщины, ее визиты оказались теперь для него неуловимыми. Жалея, что не спросил ее имени, Алексей разыскал в церкви на кладбище старого батюшку и, поблагодарив его за все, передал для нее деньги за будущие хлопоты, на год вперед. Священник деньги принял и был с ним приветлив, но Соколовскому показалось, что он не совсем понял, о ком, собственно, идет речь.

Он много читал в эти дни; встречался со старыми коллегами; читал новые пьесы, которые приносили к нему для отзыва молодые авторы. С изумлением убедившись, что слово и мнение режиссера Алексея Соколовского по-прежнему ценятся на вес золота, будто бы и не было многочисленных провалов последних постановок в театре, который все еще носил его имя, он никому не отказывал в консультации или добром совете, но при этом никому не сообщал о своих дальнейших планах и о сроках возвращения в режиссуру. Москва полнилась слухами об умирающем театре на Юго-Западе и о новых проектах Соколовского, но он не поддерживал этих слухов в частных разговорах, так же, как и не опровергал их.

Постепенно приводя в порядок заброшенную квартиру, ремонтируя то одну, то другую мелочь, разбираясь в шкафах и мало-помалу отчищая до блеска каждый гвоздь в доме, он все время мысленно разговаривал с Ксюшей и Таткой и в конце концов окончательно уверился в том, что смерти не существует. Все кругом говорят, что они погибли?.. Ну и пусть их! Для него, Алексея Соколовского, жена и дочь живы. И пусть простят его многочисленные врачи из Клиники неврозов, потратившие на него столько времени, сил и лекарств, если им покажется теперь, что все их усилия были напрасны. Пусть они считают его мысли проявлением психопатии, маниакальной навязчивой идеи или как там еще у них называются подобные состояния… Ксюша и Татка живы, да и все тут. И хотел бы он посмотреть на человека, который посмеет его в этом разуверять!

Альбомы с фотографиями и старые семейные архивы он оставил напоследок. Он больше не боялся, что фотографии прежних счастливых дней причинят ему боль или лишат сна ночью. Напротив, каждая фотография, каждое письмо Ксении из экспедиции или Наталки из пионерского лагеря, каждый оплаченный счет за телефонные переговоры с ними подтверждал: их семья рождалась, существовала, жила, была счастлива! Как ни странно, теперь, оставшись один, он с легкостью мог вспомнить любую мелочь, разрешить любые вопросы, когда-то вызывавшие споры или непонимание между ним и женой. Например, их любимая Таткина фотография – она была сделана в тот день, когда девочку повели в первый класс, – была хороша по композиции и прекрасно пойманному озаренному выражению маленького личика, но, к сожалению, размыта и не слишком удачна в техническом плане. И родители никогда не могли разглядеть, сколько же все-таки бантов красуется на аккуратно причесанной дочкиной головке – два или один, но очень пышный. Ксюша утверждала, что лично завязывала ей два бантика, а Алексей вечно спорил с ней, утверждая, что прекрасно помнит «бант, огромный, как пропеллер»… Ему самому было странно, как четко и однозначно он вспомнил теперь и этот праздничный день, и торопливый Таткин завтрак – какао и мамины пончики, и то, как, ворча и боясь опоздания, Ксения все же торжественно завязала ей два – именно два! – белых чудесных бантика. Ты была права, Ксюша, мысленно признавался Алексей, и переворачивал лист альбома, вновь предаваясь воспоминаниям, точно вспышками озаренным его любовью, его прозревшей памятью, его вечной, не прощаемой виной.

А потом от Сореля пришло письмо. «Ты удивил меня, дружище, – писал он, – и вдобавок чуть было не поставил в весьма неловкое положение. Я-то искал по кладбищам и старым некрологам, а оказалось, что Наталья Кирилловна Соколовская жива и хотя не совсем здорова, но уважаема всеми соседями и хорошо известна в силу таланта и самобытности своей натуры. Несмотря на весьма преклонный возраст – чуть ли не сотня лет – и довольно тяжелую болезнь, она до сих пор находится в здравом уме и памяти, хотя и ведет все свои дела через поверенную, мадам Лоран. Вот ее адрес, дружище, и сообщи мне, если когда-нибудь соберешься в наши края…»

Когда-нибудь?! Черта с два! Он поедет немедленно, вот только сделает визу (слава богу, у него еще достаточно связей, чтобы не затягивать с решением этого вопроса) и найдет официальный повод для путешествия. И он повезет с собой подарок – ту самую картину, небольшую и не слишком тяжелую, на которой три невозможно прекрасные девочки ведут вечную неспешную беседу в саду, каких давно уже нет в России. Пусть эта вещь снова окажется в доме у бабушки, как когда-то, век назад, она висела в доме у ее родителей…

Проблемы с получением визы действительно не возникло, и 19 сентября Алексей Соколовский улетел в Париж.

Глава 10

Париж встретил его мелким теплым дождем, но, даже «пропущенный» сквозь эту серую сетку, город был наполнен разноцветными пятнами и неуловимо прекрасен. Зарегистрировавшись в отеле, Алексей сразу же написал Эстель Лоран, сообщив ей свой адрес и цель визита и попросив о встрече с ней. Он дал сам себе сроку пять дней и решил, что, если эта наверняка крайне занятая дама не отзовется в течение задуманного времени, он и без ее соизволения предпримет попытку повидаться с бабушкой. А пока он бродил по городу, очарованно вдыхал в себя синие, неповторимые сумерки Парижа, бесконечно часто проверял в кармане плаща тонкие листки бабушкиного дневника, с которыми теперь не расставался ни на минуту, – и ждал, ждал, ждал… Ожидание казалось ему бесконечным, и Соколовский уже пожалел о том, что не пошел более коротким путем – в конце концов, явно установленное родство вполне давало ему на это право, – однако делать было нечего: давши слово – держись.

Но уже на третий день его пребывания в Париже, в девять часов утра, когда он еще лениво раздумывал над тем, какой рогалик выбрать с кофейного столика, услужливо поданного в номер, в его спальне зазвонил телефон. Портье сообщал, что внизу мсье Соколовского ожидает дама, и Алексей, отчаянно смешавшись почему-то, крикнул: «Да-да!.. Я иду. Попросите ее обождать еще минутку…»