Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Теперь ему было нужно только одно письмо. Одно-единственное, старое, в затертом, потрепанном конверте, с адресом, написанным неверной, неуверенной рукой и почерком, лишь весьма отдаленно напоминающим те летящие, молодые строчки из дневника, которые он помнил уже почти наизусть. Единственное письмо, которое его мать получила от своей матери из далекого, загадочного для всякого жителя Страны Советов Парижа. То самое письмо, где бабушка пыталась объяснить мотивы своего поступка, просила прощения и умоляла откликнуться…

Соколовский знал, что мать так никогда и не ответила на это письмо. Она была тогда уже достаточно взрослой, но по-прежнему находилась под влиянием и сурового отца, умудрившегося сохранить все свои немалые посты почти до самой смерти, и вечно всего боящегося мужа – сверхосторожного советского профессора, вовсе не желавшего вдруг обрести тещу в капиталистической загранице. Далекий, слабый призыв остался без ответа, парижский голос замер, так и не услышанный никем… «Да и нужно ли было отвечать? – рассудительно сказал ему отец через много лет после смерти мамы, когда однажды, уже юношей, Алексей стал расспрашивать его об этой истории. – Твоя бабушка была чужой всем нам; это был ее собственный выбор, ее решение. Так чужой пусть и остается».

Письмо нашлось неожиданно быстро. Оно выглядело именно так, как и помнилось Соколовскому, и странное дело: едва он взял в руки этот потрепанный узкий конверт, как на душе стало спокойнее и легче. Нетерпеливо вытащив лист бумаги, покрытый косыми, нервными строчками, он прочитал те самые слова, которые только и могли быть написаны в таком послании: нежный призыв, мольба о прощении, слова о раскаянии и любви – слабая попытка объяснить другому человеку то, что ты не можешь, не смеешь объяснить себе сам… Но главное – на конверте был адрес. Старый парижский адрес, по которому, быть может, он еще сможет узнать что-нибудь о далекой, давно умершей, но отчего-то нужной и дорогой ему Наталье Соколовской.

Чудесным образом это старое письмо настроило мысли Алексея на практический лад, и он принялся за настоящую уборку в комнатах, попутно размышляя о собственной сумасшедшей идее, пришедшей к нему еще на кладбище. Париж?! А почему бы и нет! Кстати, он ведь никогда не был в Париже. Давно хотел, но как-то все не представлялось случая. А ведь у него там есть и знакомые, и друзья, и коллеги по режиссерскому цеху, с которыми он встречался на разных фестивалях и даже принимал в своем театре в Москве. Он вспомнил, как Сашка Панкратов после веселой дружеской попойки однажды допытывался у него, отчего это друг объездил всю Европу, а вот в городе романтиков и влюбленных, в столице мира – Париже так ни разу и не побывал. «Ноги не несут», – отшучивался тогда Алексей и, в свою очередь, приставал к надоедливому приятелю: «А сам-то, Сашка? Ты ж тоже там не был». – «Да мне лимит не позволяет», – отмахнулся веселый Панкратов, крутя своей вечно растрепанной рыжей шевелюрой. «Лимит чего, времени?» – не унимался Соколовский. «Да нет, балда. Кредитной карты…»

А кстати – о кредите. Завтра надо бы выяснить, что там осталось на счетах, много ли сожрала за эти месяцы Клиника неврозов и каково его нынешнее финансовое состояние. Не исключено, что и ему кредит не позволит ехать в Париж. «Все равно поеду. Что-нибудь да придумаю», – с непонятной ему самому веселой решимостью подумал Соколовский и удовлетворенно оглядел результаты своих стараний. Почти все вещи уже лежали на своих местах, мокрая тряпка прошлась по унылым, грязным поверхностям, где это только было возможно, и помещения обрели хоть и не совсем обычно-праздничный, но по крайней мере жилой вид. Нельзя, конечно, сказать, что квартира сияла, но налет пыли и безнадежности успел улетучиться почти из всех комнат. Он даже сумел без мгновенной сердечной боли взглянуть на большую фотографию жены в спальне и мысленно спросил ее: «Ну что? Как я справляюсь, что скажешь?..» И, не получив ответа, тихонько вздохнул, прихватил с собой потрепанный конверт и направился в кабинет.

Короткая летняя ночь уже почти кончилась, в окна вливался бледный рассвет, когда Соколовский устроился в большом кресле, прикрывшись уютным клетчатым пледом. Мысленно он еще раз пробежался по делам и планам предстоящего дня, как когда-то учил его отец. В банк – это раз. В театр, к труппе – два. Написать в Париж Сорелю – три… Рядом с ним лежали письмо, которое он не собирался перечитывать, а взял с собой только для уверенности и душевного спокойствия, и сценарий той самой вещи, которую он отверг, находясь в больнице. Ему вдруг снова захотелось работать, и слабый, дилетантский текст неожиданно представился ему огромным, сырым куском мяса, из которого умелый повар все же сможет приготовить пусть не самое изысканное, но добротное и вкусное блюдо… Как там сказала та женщина на кладбище? Надо отпустить любимых людей на волю, избавить их от своей печали. Надо искать родную кровь или родную душу; сделать то, что должен, тогда и последний отдых покажется слаще… Да, делать то, что должен. И, когда сон неожиданно, разом сморил его, Алексей все еще крепко сжимал в руке бабушкино письмо, казавшееся ему последним якорем в его непутевой, не нужной никому – и ему самому тоже – жизни.

Женщина сидела к нему вполоборота, облокотившись на мягкий подлокотник кресла и почти утонув в нем, так что ее фигура была едва различима в полутьме. Она была не молодой и не старой, не знакомой ему и не незнакомкой; все казалось зыбким и странным в ее окружении, и только глаза ее чудесно сияли в темноте, будто живя своей собственной, совершенно отдельной от лица и фигуры жизнью.

– Это ты, – сказал он утвердительно, веря и не веря самому себе. – Ты есть? Ты и в самом деле существуешь?

Она улыбнулась. Потом гибко поднялась из кресла и подошла к нему почти вплотную. Она вся была как почерк на том старом конверте – неровные, изломанные линии ее тела напоминали ему то, что он видел на картинах абстракционистов и о чем никогда не мог с уверенностью сказать, нравится ему это или нет. Подняв руки к голове красивым, округлым, немного старомодным движением, она поправила прическу, в которой нечего было поправлять, и отвернулась к окну, где ночь только что начала сменяться рассветом.

– Зачем ты все-таки это сделала? – снова задал вопрос он и сам ощутил бессмысленность своего вопроса.

Она грустно покачала головой:

– Ты правда нуждаешься в ответе? Неужели ты не знаешь его?

Он промолчал. Что он знал? Что он мог знать о жизни женщины, променявшей сначала свою семью на любовь, потом дочь на мать, потом забвение и неизвестность – на мольбы о прощении? Что мы вообще можем знать о мотивах поступков, сжигающих нас, и о том, что такое настоящая вина и настоящее раскаяние?..

Женщина приблизила свое лицо к его лицу, и на мгновение ему показалось, что он снова видит тот самый смутный старческий образ, который и прежде являлся ему… где? когда? Он не смог этого вспомнить. А она заговорила монотонно и печально, точно рассказывая ему давно и хорошо знакомую историю, и в каждом ее слове он узнавал, что как будто бы знал прежде, нежели она произносила это вслух.

– Она в самом деле была одинока и несчастна, – говорила женщина, и он легко понимал, кого она имела в виду. – И очень, очень больна. Когда она увидела меня, вошедшую с вокзала, в дорожной шляпе, усталую, испуганную, у нее задрожала рука, державшая чашку с чаем, и обручальное кольцо – единственное, с которым она так и не смогла расстаться, – соскользнуло с похудевшего пальца, и мы долго, долго потом искали его на полу… Смерть брата и отца подкосила ее, и мне надо было остаться, чтобы зарабатывать деньги, кормить ее и себя, не дать ей умереть с голоду. Прекрасный Париж всегда был жестоким городом – для тех, кто не являлся его частью, его сутью, его составным элементом, кто был для него инороден и чужд, как мы, беглые русские, в начале двадцатого века…

«Эмиграция как оскорбление» – вдруг некстати вспомнилась ему фраза, совсем недавно ставшая знаменитой, и он торопливо кивнул, испугавшись, что его собеседница не скажет больше ни слова. А она пожаловалась как-то беззащитно и совсем по-детски:

– Знаешь, очень трудно всю жизнь прожить с клеймом предательницы. Очень-очень.

– Ты никого не предавала, – сказал он не совсем уверенным тоном.

– Отчего же? – спокойно возразила она. – Сначала своих родителей. Потом свою дочь. Потом… да мало ли предательств мы совершаем в жизни! Просто в моей судьбе их удельный вес оказался слишком высок и слишком заметен. Для меня самой. Для всех.

Он молчал, не зная, каких слов ждет от него эта женщина. А она не ждала ничего. Просто повернулась к окну, рассвет в котором стал совсем ярким, и отвела рукой уже кем-то приоткрытую створку.

– Смотри, – сказала она, – это новое начало. Каждый день дает тебе шанс, пока ты еще жив. Не забывай об этом.