Битва в пути - Галина Николаева

— Экая ты беспонятная девушка, Лена! — сказал Самосуд. — Доярка при таком агрегате — это редкая специальность. Со всей области ездить будут — глядеть на тебя. Фабричные с Узловой приедут сватать.

В мирную тишину фермы ворвался захлебывающийся визг свиньи.

Самосуд продолжал говорить, но визг заглушал его голос.

— Не слышно. Аж в ушах свербит, — сказала девушка, наклоняясь к Самосуду.

Свинья на миг умолкла, потом снова захлебнулась визгом, потом разом замолчала.

— Что это она у вас? Поросится, что ли? — спросил Курганов.

— А кто же ее знает. Может, и поросится… — сказал Самосуд и посмотрел очень прямо в глаза Курганову веселыми выпуклыми глазами. — Нас, однако, не свиньи, а коровы сейчас интересуют!

— Агрегат-то агрегат, — опять сказала девушка. — Однако доить и днем и ночью. И ферма от села далеко. Ни тебе в кино, ни тебе на танцы.

— Так мы ж общежитие строим со своим залом. Кино сюда будем привозить. Пианино поставлю дояркам в общежитие. Пришли с фермы, пожалуйста — садись к пианино, играй хоть Шостаковича. Я сам с ним за границу ездил. Приглашал его к нам. Первым делом привезу сюда к вам агрегат смотреть.

За фермой опять залилась свинья.

— Это на убойной, верно, — сказала девушка.

— Чур тебя, Ленка! — шикнул на нее председатель и сразу заторопился: —Агрегат посмотрели, теперь пойдем общежитие смотреть. А у тебя, Лена, и вовсе совести нету. Пятеро при матери остались сиротами, — сказал он Курганову. — Всех пятерых колхоз вырастил. Обуты, одеты, обучены, нужды не знали, обиды не видели. Правду или нет говорю?

— Это правда, Иван Терентьевич, — вздохнула девушка.

— А ты как подросла, так к колхозу спиной! Да еще подружек за собой тянешь, пользуешься своим на них влиянием! А чем тебе тут не жизнь? — Председатель остановился возле фермы. — Природы тебе? Природа вокруг — конца-краю нет. Культуры тебе? Культуры — сколько хочешь. Огней, гляди, больше, чем в городе!! Библиотека в три тысячи томов! Наилучшие звуковые картины в кино! Кружки, какие хочешь. Пианино тебе в общежитие покупаю, стадион тебе выстроили, а ты? Всем ты пренебрегаешь! Ты подумай: чем ты пренебрегаешь?

Когда девушки ушли, Самосуд долго и горячо жаловался Курганову:

— Я человек выносливый. Спроси меня, какое главное качество для председателя, я отвечу: выносливость. Все могу перенести. А вот когда молодежь целится из колхоза, не могу переносить! В прошлом году пятеро наших кончило семилетку. Митрофанка Савельев, из всех дурачок, говорит: «Я, Иван Терентьевич, в город!» — «А чем, говорю, тебе родной дом не хорош?» — «Мне, говорит, образование не позволяет жить в колхозе». Ушел. Парень, надо сказать, бросовый. А всё своя, колхозная косточка. «Иди, говорю, когда ты такой умный! Еще и вернешься!» Да еще и не примем, когда вернется.

Самосуд каждый уход из колхоза воспринимал как личное оскорбление. Курганов знал в нем эту черту и любил ее. Но надо было переходить к теме, которой Самосуд старательно избегал.

— Ну, как же, Иван Терентьевич, относительно того важного вопроса? — осторожно сказал Курганов. — Подумал ты насчет обучения доярок из других колхозов?

Горячность и многоречивость председателя как рукой сняло. Лицо его вдруг стало туповатым.

— Не возьму в толк… Обучать, значит… кормить тоже… опять же размещать… И что же нам с этого будет?

— Почет и уважение.

— За этим не гонимся. На счету-то кругло! Горим- прогораем! — Он развел руками. — Крахмально-паточный завод не знаю как и достраивать! Того гляди, разоримся с этими стройками да агрегатами. Не рад, что затеял! — И снова отупело пожаловался: — Горим… Горим-прогораем…

Курганов знал привычку председателя жаловаться на то, что он «горит-прогорает».

— Вот я и говорю, того гляди, пойдешь по миру! — сказал он уныло, в тон председателю. — Все равно ведь тебе разоряться. Прими хоть доярок на обучение. Две-три доярки в неделю — глядишь, за зиму обучишь армию. Разоришься — хоть добром тебя помянут. Вот, мол, был такой погорелый председатель, шеф всему районному животноводству. Сам горел-прогорал, а дело делал громадной важности!

Самосуд блеснул глазами, усмехнулся.

Договорившись с Самосудом, Курганов, поехал дальше, освеженный, взбодренный, каким всегда уезжал из «Крепости социализма».

Ветер разгонял хмарь. Низко, меж черною кромкой леса и краем сизых туч, проглянуло красноватое солнце. Снега на увалах ожили, заиграли, зарозовели. Еще синее и глужбе стали ложбины.

Маленькая пустынная деревушка лежала среди холмов. В лощине было сумрачно и дремотно, как в берлоге. Забаррикадированная увалами, окруженная густой лесной ратью, деревушка словно затаилась от жизни, оберегая свою нерушимую тишину.

— Опять пересеченная. Не заночевать бы в этой берлоге… — сказал шофер.

По крутому склону медленно двигалась сгорбленная фигура. Когда машина поравнялась с ней, Курганов увидел женщину. Она тянула за собой салазки, нагруженные, прикрытые мешковиной. Чтобы дать дорогу машине, она посторонилась, по колени увязла в сугробе. Ветер занес на лицо конец черной шали, женщина отстранила его и взглянула на Курганова красными, слезящимися от ветра глазами. Что-то знакомое почудилось ему в особом, отчетливом рисунке этих светлых глаз. Мелькнула мысль остановиться и посадить ее, но машина промчалась мимо.

«Всех не пересажаешь», — говорил в таких случаях Гоша, и Курганов соглашался с ним.

Близ дороги темнел неподвижный трактор.

— Дежурный по вытаскиванию, — обрадовался Гоша и крикнул: — Эй! — Эхо отозвалось с увалов. — Никого нету. Или это тот самый… разбомбленный…

Они оба вышли из машины. Рваная дыра зияла сбоку. В нее намело снегу, и снег стал темен от масла, потекшего из разбитого маслопровода.

— Кто это над ним, сердечным, надглумился? — посетовал Гоша.

С трудом они выбрались из ухаба.

После темной ложбины обрадовал волнистый простор, открывшийся с вершины холма.

Снова замелькали розовеющие снега на взгорьях и льдистые тени в ухабах. Леса то надвигались, подступали к дороге, то враз отступали назад, и поляны стлались под колеса. Увалы то сходились вплотную, то разбегались в стороны, заманивая бескрайним простором. А красное солнце горело впереди: то, поддразнивая, убегая, пряталось за увал, то поднималось над ним, заливало лицо живым, призывным светом, завлекало, задорило.

Все здесь менялось с каждым поворотом колеса, все влекло вот к такому головокружительному движению с увала на увал, по склонам, по ухабам, только вперед…

От быстрой езды, от красоты изменчивой, но неизменно родной земли на Курганова дохнуло избытком сил, молодостью. «Сколько здесь было поезжено еще в двадцать седьмом!.. Так же вот с увала на увал, за солнцем вдогонку! Носило меня, тогда девятнадцатилетнего, по этой земле, как по волнам. Сколько дел переделано, сколько с того времени прожито!»

У поворота они прочно засели в сугробе. Пока разгребали снег, женщина нагнала их. Очевидно, она шла напрямик, ближней дорогой.

— Тетка, силенка есть? — спросил Гоша. — Подсоби толкать…

Гоша дал газ, Курганов и женщина навалились сзади на машину, и она вынырнула.

— В Чухтырки? В колхоз «Искра»? — спросил Курганов. — Лезьте в машину, подвезем.

Гоша выскочил и взялся за сани.

— Тяжеленько!.. Хлеб? — Хлебушко…

Квадратные буханки были уложены, как кирпичи.

Когда груз разместили в машине, женщина уселась на заднем сиденье. У нее было худое, обветренное лицо и большие глаза с покрасневшими веками, с короткими, но густыми и темными ресницами. От этого глаза выделялись четко, словно нарочно обведенные черным. Когда она входила в машину и, нагнув голову, взглянула на Курганова, опять что-то неуловимое вспомнилось ему Почудилось, что между ним и ею из прошлого тянется далеко идущая нить. «Не она. Сотни таких, как она. Большеглазых, в темных платках, с обветренными лицами», — подумал он.

— Издалека везешь? — спросил Гоша.

— С района… с Устинова… — ответила она хриплым голосом.

— Килограммов двадцать будет?

— Из Чухтырок центнерами на машинах, а в Чухтырки килограммами на хребте… — В словах была застарелая, притерпевшаяся горечь.

Она прикорнула в углу машины и замолчала. В сдвинутое шоферское зеркало Курганов видел кусок ее лба и один глаз. Глаз то прикрывался набрякшим веком, то неподвижно, оцепенело глядел прямо перед собой. Глаз был сзади, но зеркало перехватывало, возвращало взгляд и направляло его в лицо Курганову уже спереди, откуда-то из убегающего заснеженного далека, и всю дорогу на взгорьях и ухабах глаз неотступно стоял перед Кургановым. И снова Курганову показалось, что этот «возвратный», отраженный взгляд идет из глубины прошлого.

Они въехали в деревню. У края деревни стоял стог сена с подъеденными боками, похожий на гриб.