Битва в пути - Галина Николаева

Бахирев подошел и спросил тракториста:

— Бомбили вы его, что ли?

— Не мы его, а он нас! — сердито ответил тракторист. — Ваши трактора стреляют. Едва человека не убило. Привертели четыре противовеса на коленвал. Говорят, от них мотор ровнее работает. А по мне без них лучше. Если они все у вас начнут срываться, костей не сосчитаешь.

Раненый трактор стоял среди веселого утреннего движения, непонятный и одинокий в своей неподвижности и в своем увечье; трос, за который его приволокли сюда, валялся под ногами людей.

Тяжелая металлическая скоба сорвавшегося противовеса лежала тут же. «Мириться со всем — значит мириться и с этим!» — подумал Бахирев. Пробоина взывала к непримиримости.

Придя к себе, он увидел свой собственный приказ Уханову, — срочно изменить технологию производства гильз, пробок и вкладышей. Через весь приказ шла размашистая резолюция Вальгана: «Пересмотреть технологию в процессе общего пересмотра».

Эта резолюция отменяла приказ главного инженера. Бахирев молча смотрел на властный росчерк Вальгана. Что делать? Лезть в решающую драку из-за этих гильз, пробок, вкладышей? Он устал от непрерывных стычек. Уступить? Ведь, в конце концов, эти детали — мелочь.

Изувеченный трактор встал перед его глазами. Тоже какая-нибудь мелочь в установке противовеса, — и вот разодранный, как бумага, металл. Пробоина зияла как предупреждение. Он долго думал, закрыв глаза и крутя вихор, потом написал третий по счету рапорт и пошел к Вальгану. Там уже сидели Уханов и Рославлев.

— И ты здесь спозаранку? Ну, мы все друг друга стоим! — засмеялся Вальган.

— Семен Петрович! У меня к тебе два дела. Во-первых… какие-то чудеса с противовесами. Пробоина, как от бронебойных… Рекламация у тебя?

— Рекламацию сняли. Они там в районе мудрят с противовесами. В районных базах гирь не хватает, так они повадились брать вместо гирь противовесы. Компактные, тяжелые. Чем не гиря!

— Этак и убить недолго! Такая железяка сорвется па полных оборотах!

— Я уж с ними говорил. Они признали вину. — Вальган нетерпеливо постучал карандашом по столу. — Что у тебя еще?

— Я только что обнаружил твою резолюцию относительно гильзы, пробки, вкладыша. Положение с этими деталями нетерпимо.

Вальган молчал. Потом ответил твердо и холодно, с той мгновенной переменой интонации, которая была ему свойственна:

— Не возвращайся к этому вопросу. Мы достаточно его дебатировали.

— Я вынужден написать. Бахирев подал рапорт.

— Третий! — сказал Вальган. — Ты что, собираешься эти рапорта писать ежедневно? Триста шестьдесят пять рапортов в год? Тоже, конечно, работенка!

Он небрежно сунул рапорт в стол и посмотрел на Бахирева, как бы говоря: «Уходи же!»

— Я не уйду, — сказал Бахирев и прочно уселся в кресле. — Семен Петрович, с этими деталями так продолжаться не может.

Вальган вскинул длинные ресницы. Глаза были желтые, злые и быстрые.

«Глаза рыси, — подумал Бахирев. — Рысь — неприручаемый зверь».

«Я его забаловал, — подумал Вальган, — слишком приблизил… С такими нельзя!»

— Почему пробки, гильзы, вкладыши? — спросил он. — У нас недостаточно прочные звенья гусениц, надо бы усовершенствовать кабину, заедают, случается, поршни. Давай уж сразу рапортуй на весь трактор. А то выбрал гильзу — пробку — вкладыш. По какому, собственно, принципу ты их избрал и объединил?

Глаза «рыси» смотрели в упор. Ресницы Вальгана вздрагивали, веки то щурились, то раскрывались и от этого глаза то темнели, то делались светло-желтыми, прозрачными, казалось, то гасли, то разгорались. «Разозлится, будет беспощадным, — понял Бахирев. — На страшно».

Осторожничать под таким взглядом значило бы трусить. Он ответил резко:

— Я их выбрал и объединил по принципу очковтирательства.

— Как?!

— Когда мы даем недолговечные гусеницы, мы говорим, что они недолговечны. Они служат указанный нами недолгий срок. Но когда мы выдаем за доброкачественные овальные гильзы и вкладыши с утолщенным слоем бронзы, мы занимаемся очковтирательством.

— Кто занимается? Кто именно?

— Все мы… Завод…

— Нет. Вы не занимаетесь! — засмеялся Вальган, переходя на «вы». — Вы вот рапорта пишете! Значит, вы единственный честный человек на заводе! А мы все, — он кивком указал на присутствующих, — мы все очковтиратели! Вот что вы хотите сказать. Я принял к сведению. — Он обернулся к Уханову. — Так что ты говоришь? — И тут же снова окликнул Бахирева: —Да, там тебе на подпись отнесли дополнительные сведения для Комитета по Сталинским премиям. Не задерживай! Через несколько дней мне ехать в Москву.

Бахирев вернулся к себе возмущенный. Но как только он взял в руки бумагу, посланную Вальганом на подпись, другая тревога вытеснила мысли о гильзе, пробке и вкладышах. Сведения были точные, но сам факт премирования всколыхнул с новой силой мысли о тракторе: «В машине нет принципиального новаторства. Реализованы принципы двадцатилетней давности. Закостенелая, тяжелая, неотзывчивая к требованиям жизни машина!»

Снова мысль вернулась к родному танкостроению, снова вспоминал он и непрестанный, напряженный поиск и машину, в которой все — от наклона брони до мощности мотора — было сформировано сражениями двадцатого века и отвечало задачам боя. Как искали, как дрались в тылу и на фронте и как побеждали! Значит, умеем!

Он со страстной горечью скомкал ни в чем не повинную бумажонку.

«Почему же, почему здесь, в тракторостроении, такое отставание от задач жизни? Тяжким грузом висит на хозяйстве и этот избыток тяжелых и неповоротливых гусеничных тракторов и многомиллионная армия прицепщиков. Жизнь требует: решите задачу навесных орудий! За рубежом она решена, а у нас? А задачи долговечности, экономичность? Машина не решает задач времени. Машина не первенствует в мире. Премирование такой машины — это поощрение косности. Это мне ясно. Да, это мне ясно. Но что же мне не ясно? Мне не ясна должная линия поведения».

Бахирев понимал, что выступить против премии — значит окончательно и бесповоротно стать «чужаком», рискнуть своими замыслами, своим будущим, своей репутацией. Возможно, его обвинят в зависти. Как доказать, что это не зависть, а принципиальная позиция? Два-три года назад его самого в числе других танкостроителей выдвигали на премию. Тогда он возражал:

«Получим премию — и вдруг в каком-нибудь пограничном инциденте выяснится, что наши танки хуже заграничных? Куда тогда глаза денем? Нельзя премировать боевую машину, пока она не проверена боем. И вообще не надо так много премий».

Тогда было просто возражать: он сам выдвигался на премию. Он говорил: «Слишком много премий, и они слишком легко достаются», — с этим могли соглашаться или не соглашаться, но все видели, что он руководствуется принципами, а не личными интересами. Свидетели этого случая — директор завода и парторг ЦК — были живы.

«Но кто захочет искать их свидетельство? — думал он. — Идти сейчас против премии — значит ставить под удар себя и все то, что мной задумано».

Он колебался весь день и пришел домой, еще ни на что не решившись.

Дома царила необычная тишина. Бесшумно двигалась Катя. Послушные матери Аня и. Бутуз говорили полушепотом, словно рядом лежал больной.

— Охрипли вы все, что ли? — рассердился он. Ему хотелось бодрых голосов, смеха, шуток. Он поймал себя на этом желании и подумал: «Я трушу».

Жена оробела от его непривычного резкого тона. — Мы боимся помешать тебе.

— Катя… — Он хотел посоветоваться с ней, но взглянул в большие испуганные глаза и осекся. Все в жене сегодня раздражало его: и робкий голос, и испуганный взгляд, и бесшумная походка. «Она способна только не мешать! Ей и в голову не приходит, что можно помочь».

Она погладила его по голове.

— Митюсь, у меня сегодня такой пиров с вареньем! Но его раздражали и «Митюсь», и поглаживание, и разговор о пироге. Он отдернул голову.

— Какие пироги? Я ж не ребенок, чтобы утешать меня пряниками!

Жена молча покраснела от непривычной обиды, но дочь тотчас строго заявила:

— Папа, если у тебя неприятности, значит надо срывать их на маме? Это, по-твоему, правильно?

Дочь, тоненькая, неизменно аккуратная, была критиканшей и ярой до надоедливости ревнительницей справедливости.

Он рассмеялся. Дерзость дочери сегодня была ему больше по душе, чем пугливая осторожность жены. Он сказал:

— В дирекции критикуют, в парткоме критикуют, да еще в собственном доме дочь критиканша!

— Ты же сам учишь говорить в глаза!

— Доучил на свою голову! — Он подергал вихор, потом взял дочь за плечо и притянул к себе. У нее были такие же длинные, полуприкрытые веками и непримиримые глаза, как у него. — Катя, — спросил он жену, — скажи, неужели и я такой же зануда, как наша Анька?