Битва в пути - Галина Николаева

Он хотел, чтобы жена рассмеялась в ответ, но она только слабо улыбнулась..

Рыжик пулей ворвался в дверь, швырнул на стол книги, схватил свинчатку.

— Опять весь исцарапанный! — ахнула Аня. — Опять пуговицу оторвал? Опять дрался?

— Конечно, дрался! А что я, трус?! Мать кинулась к аптечке.

— Дай йодом… Рыжик! Куда же тал? Сестра схватила его за пальто.

— Помойся!.. Грязный… Совсем уличный!.. Фу!.. Стыдно! Папа, мама, ну что же вы, наконец, смотрите?!

Рыжик вырвался, увидел в кабинете Бахирева и уже с порога крикнул ему:

— Папа, скажи ей, чтоб она ко мне не приставала! Дверь отворилась, в солнечной полосе сверкнул рыжий вихор, и Рыжик исчез.

— Это ужас, а не ребенок! — сказала Аня. — Говорят дети походят на родителей. Но в кого он у нас получился такой драчун, я совершенно не понимаю!

Бахирев поймал свое отражение в зеркале и самокритично подумал сам о себе:

«Соединение Борькиной драчливости с Анькиной занудливостью… Хорошо, хоть не одному досталось, на двоих детей поделилось!..»

Он представил в своей семье ребенка, соединившего оба эти качества, и не обрадовался такой возможности.

Ему хотелось освежающей шутки, бодрящей иронии, но он не мог ни дать, ни получить ее и до ночи томился в бездействии и нерешительности. За ночь он написал докладную, перечел ее, закряхтел и заерзал на стуле. Докладная была как раз тем соединением и занудливости и драчливости, которое казалось ему таким отвратным. Она состояла из пяти параграфов, изложенных с методичной и сухой последовательностью.

Он писал, что, по его мнению, трактор не должен получать премии, так как «Первое: не имеет принципиально новых решений, а лишь модернизирует старые решения советских и заграничных марок. Второе: не решает основных задач современности, не освобождает сельское хозяйство от миллионной армии прицепщиков, не обеспечивает маневренности и скорости, потребной сельскому хозяйству. Третье: не имеет мирового первенства по основным параметрам. Четвертое: имеет много недоработанных узлов. Пятое: не прошел достаточной проверки на полях».

В конце рапорта он приписал: «Желая оградить себя от возможных обвинений в необъективности, считаю нужным сообщить, что два года назад, когда меня самого представляли к Сталинской премии, я отстаивал аналогичную точку зрения».

Подумав, он зачеркнул приписку. Он адресовался большим людям, писал о больших вопросах и не желал мельчить их самооправданием.

С унынием перечитывал он свое творение. Оно не звучало, оно скрипело. Оно не отражало его горечи и тревоги. Оно не волновало и не убеждало. Он посидел над ним в унылом раздумье. «Да… соединение занудливости с драчливостью… Но что делать? Я не могу иначе! А каждый должен делать то, что он может. Я сделал то, что мог».

Утром он принял холодную ванну и стал тщательно бриться. Перед решающим сражением ему хотелось быть подобранным и свежим. Жена вошла к нему в халате и ночных туфлях.

— Что ты делаешь, Митя? Я прочла это! Что же ты делаешь? — Она прижала к груди большие красивые руки. — Ведь после этого тебе здесь не жить! Ну, пусть и получают премию! Разве тебе жалко?!

— Жалко, Катя. — Он так двинул бритвой, что кровь горячей струей потекла по щеке.

— Чего тебе жалко?

— Чести нашего машиностроения. — Он прижимал к лицу полотенце, а кровь все сочилась и пятнала его.

В девять часов он вошел в кабинет Вальгана. В кабинете было людно: готовясь к отъезду, директор собрал людей на короткое совещание.

Несколько инженеров толпились вокруг Вальгана и оживленно разговаривали. Остальные тихо сидели у стен, на дальних стульях.

— Добьюсь во что бы то ни стало! — весело говорил Вальган. — Иначе живого не ждите. «Со щитом или на щите», и не иначе!

Бахиреву трудно было диссонансом войти в эту атмосферу совместных упований и чаяний. Он скользнул взглядом по гурьбе инженеров. «Кто тут будет за меня? Рославлев с младенчески ясным взглядом, спрятанным зубными щетками бровей? Шатров с его заплетающимися ногами и вялым ртом? Может быть, эта Карамыш с ее спокойствием и детскими туфлями? Нет! Все ополчатся против меня!»

«Длинная какая!» — подумал он о ковровой дорожке винного цвета. Он долго шагал по ней от двери к столу Вальгана, наконец остановился, выжидая молчание. Оно не наступало. Тогда он перебил общий разговор:

— Семен Петрович… Тут мне дали на подпись сведения для Комитета по Сталинским премиям…

— Что? Вы опять возражаете? — спросил Вальган с веселой иронией, и кое-кто тотчас засмеялся.

— Нет. По конкретным данным не возражаю. Но по-принципиальным позициям имею возражения.

— Что опять такое?

— Я считаю, что трактор как целое, как принцип не заслуживает премии.

Вальган откинулся в кресле. — Почему?

— Что такое трактор в принципе в настоящее время? Лошадь! Что такое тракторист? Извозчик. А в принципе трактор должен стать частью сельскохозяйственной машины, а тракторист — машинистом! И никаких прицепщиков. Так я думаю.

Вальган на минуту замер на месте, но тут же отвернулся и махнул рукой. Он отмахивался от главного, как от назойливой мухи:

— Никто не запрещает вам думать и иметь свои суждения по этому поводу. На доброе здоровье!

— Семен Петрович… Я буду настаивать на своей топке зрения перед Москвой. Я подаю докладную в Москву. Разрешите ее зачитать?

В полной тишине монотонно и тихо он пункт за пунктом читал свое творение. Он кончил.

Люди в комнате напоминали внезапно оцепеневших. Уханов хотел сесть, подвинул кресло, но так и остался стоять возле него. Рославлев, закуривая, замер с догоревшей спичкой в руке. Технолог Карамыш, собираясь причесаться, застыла, сжав расческу в кулаке, блестя неправдоподобно прозрачными глазами.

Не шевелился и Вальган. Он мигом понял всю опасность и чреватость происходящего для него самого и для всего завода. За докладную Бахирева могли ухватиться те, кто опротестовал предварительное решение Комитета по Сталинским премиям. Бахирев бросал массивную гирю на весы противников завода.

До сих пор Бахирев мешал Вальгану в делах внутризаводских, и его нетрудно было обезвредить. Теперь он начинал вредить вне завода. Он становился опасен. Опаснее, чем можно было ожидать. Почти с ненавистью смотрел Вальган на массивную фигуру Бахирева с его тшательным пробором и нелепым вихром на затылке. Мысли Вальгана неслись стремительно: «Кого я привез? Кого извлек из захолустья? Кого поднял до главного инженера крупнейшего завода? «Бегемот вихрастый, — вспомнил он прозвище Бахирева. — Обезвредить немедленно! Обезвредить, и проучить, и уничтожить!..»

— Дайте сюда ваш рапорт… — Он взял рапорт. — Ваше устное заявление — дело вашей… чистоплотности и совести. Но это документ, и документ политический. Вы здесь обливаете помоями все советское тракторостроение и превозносите заграничные марки. Это уже не техника. Это политика. Очевидно, так и будут это рассматривать. Вы свободны.

Под общее молчание Бахирев вышел из кабинета…

ГЛАВА 7. ДОМ ПОД СОСЕНКАМИ

Перелески, темные на светлом снегу, то взлетали на увалы, то падали в ложбины. Крутобокие тучи дыбились в зимнем сумрачном небе и вдали сливались с набегавшими друг на друга снежными холмами. Машину жестоко тряхнуло на разгоне.

«Сейчас сообщит о пересеченной, чертяка!» — шевельнув ушибленным плечом, подумал Курганов. И действительно, водитель Гоша тотчас с удовлетворением констатировал:

— Пересеченная местность…

«Нет этим увалам конца-края», — думал Курганов.

Казалось, он шагнул обратно в юность, и кусок в два десятилетия выпал из жизни.

Лекционный зал института, диссертация «О единстве и борьбе противоположностей в социалистическом обществе», абонемент в концертном зале — все это отошло, детские же воспоминания — катание с увалов на салазках, походы в ельник за матово-синей, словно запотевшей голубицей, первый покос со взрослыми — возвратились, подступили вплотную. Может быть, поэтому говорили, что он помолодел, и сам он все чаще чувствовал себя тем прежним, непоседливым парнем, которого за остроту ума и крупную не по росту голову когда-то прозвали «головастиком».

Машину снова тряхнуло. Ему вспомнилось, как в детстве мать, играя с ним, сперва плавно, потом толчками качала его на коленях и приговаривала: «По гладенькой дорожке. По гладенькой дорожке. По кочкам! По кочкам! Бух в яму!». И она опрокидывала его на спину.

«Вот она и жизнь, — усмехаясь про себя, подумал он. — По гладенькой дорожке — это солидные институтские годы, по кочкам — это сейчас, в райкоме, а уж «бух в яму» — это если снимут как не обеспечившего руководство районом!»

— Пересеченной местностью, конечно, можно полюбоваться, — рассуждал Гоша. — Однако для нашего брата механизатора прискорбная красота!