Третья сила - Дмитрий Ермаков

Вторым молчаливым посетителем был Борис Молотов. Он не приносил еду и не убирался в комнате, он просто входил, садился на стульчик у изголовья кровати и сидел, взяв девушку за руку. Ни к чему ее не призывал, не корил, не увещевал. Его даже начали ругать.

— Молот, от тебя толку ноль, — горячилась Соня, решившая любыми средствами пробудить в Лене интерес к жизни. — Сидишь и молчишь.

— А от твоей болтовни есть толк? — сухо спрашивал в ответ Борис.

— Я хотя бы пытаюсь, — бормотала в ответ Бойцова. И все шло дальше своим чередом.

Видя, что от толпы посетителей пользы ноль, врач Соколова к концу первого дня строго запретила ходить к Лене всем, кроме Ольги Самохваловой и Бориса Молотова.

Полковник попросил Молотова и Краснобая побыть в Оккервиле еще пять дней, чтобы отправить их в метро со вторым ударным отрядом. Купец и сталкер согласились. Борис Андреевич давным-давно подготовился к выходу — проверил и перепроверил все свое снаряжение. Времени у Молотова было много. У всех на станции имелись дела, заботы, а он маялся от безделья, поэтому почти все время проводил в комнате дочери своего друга. Другие гости приходили и уходили, а он оставался, словно бы превратился из человека в такой же элемент интерьера, как стул или стол.

Именно с ним первым заговорила Лена на исходе второго дня.

— Дядя Боря! Борис Андреевич! — слабым голосом позвала Рысева, приоткрыв один глаз.

Сталкер как раз в это время задремал, но мигом очнулся, уловив чутким слухом слабый шепот Лены. Он поспешно протер глаза, тряхнул головой, отгоняя сон.

— Да. Да, Ленусь. Я тут.

— Дядя Боря, вы же верите в Бога? — произнесла Лена чуть громче.

Молотов утвердительно кивнул. Вопрос не застал его врасплох. Хотя сирот, лишившихся в один момент и отца, и жениха, ему еще не доводилось успокаивать, но некоторый опыт общения с людьми, пережившими крушение своего уютного маленького мира, у сталкера имелся. Обычно рано или поздно разговор о Боге заводили все.

— Тогда скажите мне… скажите мне, дядя Боря… если Бог есть и если он такой, как о нем говорят, добрый и любящий всех… тогда как, как он смог допустить это? Все это? — заговорила Лена. К середине фразы голос ее окреп, она даже смогла приподняться, но потом силы изменили девушке, и она рухнула обратно на подушку.

— Или отец поплатился за нарушение заповеди «не убий»? — прошептала она с такой болью в голосе, что Борису на миг стало не по себе. — А что он должен был сделать? Возлюбить наших врагов? Подставить им щеку?.. Ответьте мне, Борис Андреевич…

Этот монолог выжал Лену начисто. Все силы, что еще теплились в ее ослабевшем теле, вложила она в эти горькие слова. Больше девушка не в состоянии была говорить. Борис решил даже, что она снова уснула. Он хотел было встать и покинуть комнату, но слабое движение руки Лены дало ему понять: она в сознании. И она ждет, что он ей скажет — не когда-нибудь потом, а сейчас, сию минуту. И времени на то, чтобы собраться с мыслями, выстроить цепочку аргументов, у Бориса не было. Он должен был отвечать ей прямо сейчас. Она ждала его ответа. Он не имел права бросить ее.

Борис тихо вздохнул, прикрыл на миг глаза, а потом начал говорить.

— Недалеко от нас, выше по течению Невы, устье реки Ижора. Там много лет назад вступил в бой с завоевателями человек, в честь которого назван монастырь на том берегу реки.

— Невский… — прошелестела Лена чуть слышно.

— Он самый. Князь лично колол их копьем, рубил клинком. И вот Александр Ярославович — святой. Его память до сих пор чтят люди, как верующие, так и не верующие. Твой отец — второй Невский, Лена. Я не шучу. И это не лесть. Это просто так есть. Святым его, конечно, никто не назовет, может быть, никто даже не вспомнит о его подвиге через пару лет. Но, как он сам говорил, благодарность людей не стоит ничего. Пустой звук.

— Да. Он так говорил, — слегка кивнула Лена, внимательно вслушиваясь в слова Бориса.

— Первый твой вопрос, конечно, сложнее, — продолжал говорить Молотов, радуясь удачному началу своей речи. — Но знаешь, я бы больше удивился, если бы ты его не задала. Все люди, которые пытаются понять, в чем смысл нашего унылого подземного существования, его рано или поздно себе задают. Раньше было проще, наверное. На вопрос, зачем мы живем на свете, имелся миллион разумных ответов: ради карьеры, ради творчества, или чтобы посвятить себя науке, или… Да что угодно. Сейчас, сама понимаешь, кое-что изменилось.

— Да уж. Кое-что, — простая, незамысловатая шутка Молотова заставила Лену в первый раз за все эти дни улыбнуться.

Улыбка вышла вымученная, какая-то кривая, больше похожая на гримасу боли. Но Борис очень чутко следил за любыми переменами в ее настроении, за малейшими движениями морщинок на ее лице. Он видел: оцепенение, охватившее душу Лены Рысевой, мало-помалу рассеивается. Значит, он был на верном пути.

— Я тоже задавал его. Мне повезло, я нашел священника. Самого настоящего, представляешь? Он был рукоположен в иерея перед Катастрофой. Отец Вениамин — так его зовут. В честь святого митрополита Петроградского. Тот тоже пострадал в свое время… Я пришел к нему, когда мне было лет двадцать. Я тогда был в похожем состоянии — лишился отца. Он погиб нелепо, глупо — на «Пушке»[25] шел передел власти. Его шальная пуля зацепила. Жил себе человек тихо, не лез ни в какие разборки, не поддерживал ни один из кланов. И погиб. Я пришел к священнику, весь пылая праведным гневом, и стал бросать ему в лицо обидные, злые слова. Я не выбирал выражений. Кричал в лицо батюшке, что если бы Бог был таким, каким его изображают в книжках, не случилось бы Третьей мировой войны. Что я в упор не вижу в этом мире ни добра, ни справедливости. Что нет в мире людей, которые бы соблюдали заповеди. А раз так, то зачем они нужны? И еще много чего я ему наговорил. Даже назвал Бога дураком. Смешно, правда?

Но на этот раз Лена не улыбнулась — либо окончательно лишилась сил, либо не видела в словах Бориса ничего смешного. И тогда Молотов резко посерьезнел и заговорил уже без прежних шутливо-истерических интонаций. Голос его звучал мягко, проникновенно.

— А он молчал. Смотрел на меня с грустью в глазах. Слушал, не перебивал. Он хороший психолог, этот отец Вениамин. Там есть еще второй священник, в подземном Исаакии, отец Августин, он монах, и поэтому очень строгий, у него терпения на меня бы не хватило, это точно. А батюшка Вениамин понял: перебивать меня нельзя. И он слушал. А когда я выдохся, сказал всего одну фразу. Как думаешь, какую?

— «Сам ты дурак»? — предположила Лена.

— Августин бы именно так и сказал, — расхохотался Борис, — и был бы, кстати, прав. Но нет. Отец Вениамин сказал вот что: «Я тоже не вижу, сын мой». И замолчал. Я так и опешил. Чего угодно ждал, только не такого. Думал, что он спорить со мной будет, убеждать. Может даже проклянет, как страшного грешника. А он сказал только одну фразу, понимаешь? И я понял с содроганием, что батюшка со мной согласен! Со-гла-сен! И в том, что в мире нет ни добра, ни справедливости. И в том, что человек, живущий правильно, великое чудо. Я опешил. Я просто обалдел, иначе не скажешь. Мне минут десять потребовалось, чтобы собраться с мыслями. А он не торопил меня. В подземном храме было мало народу, почти никого. Над верой в метро принято потешаться как над «забавным пережитком прошлого». Но это ладно. Так вот, нас никто не торопил. Мы сидели на лавочке. Я и он. Бунтующий парень и седеющий мужчина. Какая-то старушка убиралась, пол подметала и напевала про себя. Больше не слышно было ни звука. Наконец, я задал вопрос — тихо, без прежней злости и гнева, едва разжимая губы. Я спросил: «Ну ладно. А как же ядерная война? Почему Бог не остановил ракеты?». Вот тут-то, думал я, одной фразой не отделаешься. Вот сейчас-то, думал я, священнику придется мне целую лекцию прочесть, пересказав всю Библию с первых страниц. И я бы, конечно же, обязательно нашел, с чем поспорить. Одной фразой отец Вениамин не обошелся. Он сказал их десяток. Притчу поведал. И мне, когда он смолк, осталось только встать и молча удалиться.

Борис неожиданно замолчал.

Он прикрыл глаза, вспоминая тот далекий день, когда ноги будто бы сами собой понесли его в храм между станциями Гостиный двор и Маяковская.

Молотов вспоминал таинственный полумрак, царивший в небольшом техническом помещении, превращенном стараниями верующих в часть «подземного Исаакия».

Чуть слышное бормотание старушки, напевавшей себе под нос: «До-сто-ойно есть».

Невероятная усталость и в то же время безграничная доброта в глазах пожилого священника.

Он, Борис, еще не знал, сколько зла, сколько боли пришлось вынести на своем веку отцу Вениамину. Не знал, что батюшка потерял в аду ядерной войны жену и пятерых детей; что первые недели жизни в метро он почти ничего не ел и едва не умер от истощения; что церковь, которую он попытался создать под землей, несколько раз грабили, а самого священника зверски избивали.