Вернуть Онегина. Роман в трех частях - Александр Солин

Итак, утвердившись в Москве одной ногой, она решилась, наконец, перенести туда финансовый центр тяжести. Рисковала ли она? Безусловно. Коварные банки, неукротимая инфляция, неплатежи, долги, бандиты, крыши, аферисты, черный рынок, бешеные цены, нищее растерянное население и лишенный невинности Закон – вот тот смрадный чадящий дух «очистительных» костров, на которых новые инквизиторы жгли «красную заразу», заставляя граждан дышать ядовитыми испарениями предательства. Как материя не может дружить с антиматерией, так и новые порядки, соединяясь со старыми, порождали ликующий хаос. И в этих условиях бросить на московский кон нажитое благополучие, полагаясь лишь на красивые глаза малознакомого Алика, на невразумительного любовника и пресловутое шестое чувство призвания – это ли не верх авантюризма с точки зрения обывательского здравомыслия? Впрочем, если нам и приходится здесь ворошить отпылавшие, но все еще жаркие уголья тех лет, то вовсе не для того, чтобы потревожить чью-то нечистую совесть, а исключительно с целью воспеть несгораемые качества героини, лежащие в основании ее успеха, из которых добродетель далеко не самое важное.

Союз их талантов оказался воистину творческим. Но если во всем прочем Алик вполне мог без нее обойтись, то она без него – нет. В самом деле, трудно представить, что бы она без него делала. А с ним это делалось так: ей звонили, говорили, что от Алика и в назначенный час являлись на прием. Все остальное было делом высокой моды. Не удивительно, что их ателье достаточно долго оставалось закрытым для других в прямом и переносном смысле. И пусть число заказов на первых порах было таково, что с ними вполне справлялись две ее помощницы – деньги интересовали ее меньше всего. Гораздо важнее для нее было то радостное упоение, которое она испытывала от пребывания на московской земле, с каждым днем укрепляясь на ней все крепче и глубже.

Ее новый артельный быт мало, по сути, отличался от провинциального кооперативного жития, но теперь ее, пока еще статистку, а не солистку столичной сцены, уместно было сравнить с молодой талантливой журналисткой, что набив руку отчетами о ежедневных происшествиях, горит нетерпением приступить к большой и серьезной книге.

Направляясь утром к метро, она с удовольствием вливалась в молчаливый людской ручей, который соединившись с другими ручьями, небольшой рекой исчезал под землей, становясь там частью подземного моря. Было нечто масонское в ее единении с плотной массой сосредоточенных людей, в ее принадлежности (пусть и не совсем законной) к шаркающему московскому сообществу. Уцепившись за поручень и терпеливо снося стесненные условия подземной езды, она всматривалась в отраженную блеклую копию самой себя, что неслась вместе с ней сквозь тоннель, и реальность происходящего подтверждалась не только телесно ощутимым и не всегда скромным соседством попутчиков, но и тем мнимым дезодорированным миром, который раньше проступал из зеркал и темноты окон, а теперь вот поселился в московской подземке.

Москва ей очень и очень нравилась, и ей нравилось ею пользоваться. Иначе, зачем она нужна, эта Москва? С Сашкой, а чаще одна, она бродила в выходные по волнистым старинным улочкам, разглядывая приземистые, по-барски полнотелые дома в застегнутых по самый подбородок сюртуках, что в отличие от своих жильцов следовали раз и навсегда выбранной моде. К ее удивлению их давно почившие создатели были озабочены тем же, чем и она – пропорциями, линией, объемом, ритмом, светом, стилем, украшениями. Кто сказал, что архитектура – это онемевшая музыка? Нет, это окаменевшая мода!

Бывала она с Сашкой и в театрах, где глядя на воплощенные кинопроекции кумиров, переживала чудесное, влажноокое, прямо-таки пигмалионовое волнение, какое только может родить сбывшаяся мечта. Живые актеры казались ей недосягаемым и безупречным воплощением высокого и вдохновенного стиля. Откуда ей было знать, что придет время, и знаменитые лицедейки будут выстраиваться к ней в очередь.

Однажды она посетила Третьяковку, после чего решила продолжить знакомство с живописью самым серьезным книжным образом. Анатомию цвета, коллекцию колоритов и оттенков и условия их сожительства, а самое главное, возможность изысканнейшего цитирования – вот что она там нашла. Да, конечно, есть бабочки, цветы, золотая осень и радуга, но есть художники и палитра, безмятежный импрессионизм и тревожный экспрессионизм, лихой абстракционизм и всеядный поп-арт. А еще есть черный цвет радости и белый цвет печали, розовый цвет рождения и голубой цвет смерти. Придет время, и она скажет плодородной, дородной, состоятельной Еве Штейн: «Ваш художник – Матисс, а ваш цвет – терракотовый». Отсюда пойдут набирать силу ее фирменные диагнозы и не менее модные курсы лечения.

Случалось ей бывать и в филармонии. Сашка выбирал фортепьянные концерты с классическим репертуаром, чей живой звук и проникновенность, в конце концов, пробудили в ней некий ответный отзвук – скорее сентиментальный, чем эстетический. К тому же выяснилось, что музыка, подкрепленная драматическим действием, более подходила ее душе.

Таким вот образом постигала она стержневую природу красоты, на которую, как на вертел насажены трепещущие куропатки человеческих искусств.

Познание прекрасного обостряет впечатлительность, и вот она уже в немом восторге застыла перед сияющей радугой. Хрупкая и несгибаемая, величественная и недосягаемая, как сама красота, радуга призрачным непроницаемым обручем упирается в клубящийся небосвод, оберегая светлую полуокружность грёз от черной краски гроз. Или вдруг замечала она, что в отраженных в воде предметах больше художественного значения, чем в четких, резных контурах их воздушной ипостаси. Иные находки она применяла тут же, другие приберегала на потом.

Ателье быстро и решительно отодвинуло Сашку на задний план, и отныне ему приходилось нащупывать брешь в ее усталых трудоднях, чтобы проскользнув туда, добраться до ее бреши и самым энергичным образом напомнить о себе. Но что-то нарушилось в притертом механизме их совокуплений: неловкостью и вычурностью они теперь напоминали спряжение недовольного русского глагола с настырным английским местоимением i.

Иногда они не виделись неделю, а то и больше, и здесь следует отметить гениальную, дьявольскую, истинно женскую прозорливость Аллы Сергеевны, которая под разными предлогами скрывала от него номер телефона ателье. «Пусть звонит на домашний!» – подчиняясь смутным, но властным предписаниям будущих событий решила она, чем он вечерами исправно и занимался. Почти всегда голос его звучал бесшабашно и весело, а это означало, что он у друга, где, не находя другого применения своим мыслительным способностям, бодрил их водкой и шахматами.

Обнаружив в очередной раз, что он выпил, она ругала его и даже бросала трубку, хотя отстраняясь от их связи и глядя на него, как на чужого мужа, считала допустимым такой способ лечения мужской печали. Больше того, смирив раздражение, она входила в его неприкаянное положение и жалела его. С тех пор как они сошлись, у нее было достаточно времени, чтобы понять, что он любит ее и только ее. Посудите сами, каково влюбленному мужчине не иметь возможности быть рядом с любимой женщиной! Бедный, бедный Сашка, даже если он и сам в этом виноват!

Но вот кого она не могла понять, так это его жену. Ставя себя на ее место, она находила странным и легкомысленным ее невнимание к частым и затяжным отлучкам мужа, к халатному исполнению им супружеских обязанностей и прочим неоспоримым приметам левого промысла. Лично она при первых же фантомах блуда призвала бы мужа к ответу, а не удовлетворившись им, отправила бы его туда, откуда он пришел. Впрочем, тот суррогат семейной жизни, который она ему навязала, ее вполне устраивал.

Первые достижения ее детища дали основания судить о перспективах. Выходило, что при всех среднеарифметических превратностях ей за два года вполне возможно подобраться к стоимости двухкомнатной квартиры, а недостающие деньги занять у Алика. Подумать только – через два года или даже раньше у нее может появиться собственная московская квартира! Если все и в самом деле пойдет так, как она думает, то через год можно забрать Сашку к себе и зажить по-семейному (правда, невидимый и вредный оппонент советовал этого не делать). Боже мой, как странно и нежданно может сбыться то, чему сбыться уже было, кажется, не суждено! Ощутив под рыхлым слоем настоящего твердый наст будущего, она воодушевилась и ослабила давление на Сашку.

К концу девяносто второго реформаторский тромбоз уже основательно поразил кровеносную систему взаимных платежей. Сашкина зарплата, и без того скудная, задерживалась, а часто и вовсе не доходила до его рук. Было непонятно, на что он живет и как собирается жить дальше. Однажды она не выдержала и спросила его об этом. Оказалось, что если бы не родители с той и с другой стороны, им с женой и вправду пришлось бы худо.