Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

Робкая у нее натура? Все помнят ее такой тихой и молчаливой? Но кто же, кто должен об этом напомнить?

И чертово колесо в одном из роскошных венских парков словно бы подгоняло, гнало, закручивало дальше эти Теклины думы. Не привести ли ей сюда детей, чтоб посмотрели? То-то бы дивились. Только когда? Ведь у нее служба. А она еще идет без ведома пани за Дунай, не посчиталась ни с чем. И ей скорее, скорее надо идти и сейчас же возвращаться.

Венские улицы, по которым она ходит к своим за Дунай, узенькие, нет на них деревьев, не так шумны, но зато длинные, как и мысли Текли, — нет им ни начала, ни конца.

И когда ноги ее ступают на Императорский мост, мысли эти не отстают, а еще упорнее теснятся в ее голове, гремят железом. И сейчас они не отошли, этот высокий мост через Дунай придает думам словно бы свой звон, свой голос.

И как это может держаться над водой столько железа? А вот ведь держится. И все это сделал человеческий разум. И Мирослава учили для того, чтобы набрался науки человеческой, у которой такая сила. Может, и Мирослав пошел бы дальше учиться — делать такие мосты? А почему нет? Хоть их брат хлоп все больше стремится заполучить какой-нибудь приход, канцелярский стол или учителем стать, но она знает: Мирославу это было не по душе. Его тянуло именно к такому. Мирослав, Мирослав… Где же, где сейчас наши хлопцы?

Оглянулась, и видно ей — правый берег Дуная поднимается над водой своими серыми каменными домами. А выше всего кирха, про которую люди почему-то говорят: юбилейная. Может, ее построили в честь шестидесятилетия Франца-Иосифа? Ему, наверно, тоже нелегко, что вот войны пошли, ведь он должен болеть за своих людей. Текля еще ни разу не подходила к стенам Гофбурга, где он родился, где живет, отдыхает и правит. Только издалека — из окон квартиры пана Юлиана — видела. Но выберет минутку и сходит, посмотрит на него вблизи, — все же надо и ей свет повидать. Раз уж выпало быть в Вене, должна хоть немножко узнать ее. Однако посмотрите, какая желтая, рыжая вода в Дунае. А в песне все поется, что она светлая и синяя. Неужели только в песне и может быть хорошо, красиво, а в жизни не так? И с Украиной в песнях, которые распевали в обществах «Сечь», тоже все было и ясно и красиво. А что, что ждет в жизни? Эти мысли уже гнали Теклю — поскорее бы перейти этот длинный мост через Дунай и увидеть своих.

На той стороне Дуная, слева от моста разместились огромные заводы Вены, а возле них — рабочие кварталы. Люди, шедшие ей навстречу, большей частью были одеты просто; может быть, они и жили на левом берегу.

Текле казалось, что они понимают ее тревогу и сочувственно смотрят на нее. Может, кто-нибудь хотел бы ее и утешить, но она ушла в себя, никто не отважится такую остановить. У каждого в жизни — своя дорога.

Ой, ой! Да ведь пани Стефа, налюбовавшись сыном, захочет угостить его домашними яствами. Крикнет: «Текля, дай-ка мне то да се». А прислуги нет. Кто такую захочет держать? Да разве Текля этого не знает. А может, расспросить у этих людей, не найдется ли где-нибудь около них работы и для отца? Тогда, может быть, получили бы и жилье. Ведь кто знает, когда кончатся эти войны, а за осенью придет ведь зима. Что будет, что будет? Как им тут обживаться без родной хаты? Говорят, что уже собрали будто какой-то совет и он должен позаботиться о беженцах. Только когда же он будет заботиться? А пока что они под небом, над Дунаем, у них достаточно и воды и воздуха. Если вода не холодная — это еще ничего, терпимо. Но та большая, дунайская, к которой бегают дети, очень пугает ее. Кто за ними присмотрит? Мать такая, что за нею самой надо смотреть, а отца на все не хватит.

И вот встретила-таки детей — далеко от беженского лагеря, но не у воды, а на дороге, по которой проезжало очень много всякого люду, больше всего — военных. Тяжко топали копытами большие тирольские кони, крупные, с запыленными гривами от долгих переходов. Проезжали и автомобили. И на это диво детям смотреть было, наверно, интереснее всего, ведь в их местечке такое встречалось не часто. Далеко ли до беды? Дитяти такое может в голову взбрести, что и подумать страшно…

Увидев Теклю, дети побежали ей навстречу. Босые, в обтрепанной грязной одежонке — бог знает, когда уже ее стирали. Волосы взлохмачены, некому расчесать, если ее рядом нет. Мать слаба на голову, а отец…

Он-то и дома смотрел за детьми, а в дороге сам чесал им головы, перехватывал ее работу. Но почему же дети сейчас с виду хуже цыганских? Что, что такое случилось с отцом? Почему они такие заброшенные?

Эти мысли кололи сердце, будили тревогу. Но не спросила у детей ни об отце, ни о матери. Еще не добежали до нее, как уже напустилась:

— Так и есть, если не возле Дуная, то на большой дороге! Почему так далеко ушли от своих? Да ведь мы же на чужбине! Кто вас, где будет искать, если отобьетесь? А тут кони с обозами, копытами вас ударят, колесами подавят. Вот каким детям несу я гостинцы!

Дети уже стояли возле нее, все трое: Геля, Мисько и младшенький Егорчик. Но не припадали привычно, как раньше, к ее рукам. Не разворачивали платка, чтоб поскорее увидеть, что она принесла, а все разом, жалобно заговорили:

— А мы шли тебя искать.

Текля еще не спрашивала, что их погнало, словно боялась услышать про всю ту беду, которую ей надо будет принять на свои плечи. И не переставала нападать:

— Как вы, как могли пойти одни в такой большой город? А знаете вы, что там есть трамвай, а он вас мог бы перерезать? И где бы вы меня искали? Ведь не одна, не одна улица и не один дом в Вене. Смотрите, сколько их там стоит!

Ужас уже раздирал ее сердце. Что могло бы случиться, если бы она не перехватила детей вот здесь? Как хорошо, что ворвалась к ней неясная тревога и погнала за Дунай.

А сейчас будет и ясность, сейчас узнает всю правду.

Разматывала платок, раздавала детям по рогалику, стараясь этим приглушить тревогу.

— А по одному пусть останется для тата и для мамы. И они