Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

Дети вяло подносили рогалики ко ртам, но не набрасывались на них, как бывало раньше, словно с неделю ничего не ели. И Текля почувствовала: сейчас услышит она о чем-то очень тяжелом.

— А тато, наверно, рогалика есть не будет. Тато как услышал, что Мирослава убили на войне, то так загоревал — все сидит на одном месте и молчит, — начал младшенький, Егорчик. — То мама молчала, как Мирослав ушел на войну, а Ленько убежал, а теперь тато. А мама теперь ходит и все про Дунай поет.

— Тетка Оленка Бойчиха об этом папе рассказала, — продолжила Геля и заплакала. — Нету, нету уже нашего Мирослава. Граната ему оторвала голову. А случилось все, говорит, на глазах у Сеня. А его страх как покалечило. Тетка Бойчиха вчера увидела где-то его на той дороге, когда везли раненых. Как узнала — так кричала, что всем ее стало слышно. Да пока мы добежали сюда, раненых уже увезли в Вену. Тетка Оленка бежала за тем военным возом, где лежал Сень, и он успел ей рассказать, как было. Вояки, что везли раненых, отгоняли тетку от того обоза, а она все бежала, пока не схватили ее жандармы и дальше не пустили.

— А сегодня тетка Бойчиха еще раненько побежала искать шпиталь, где должен лежать Сень, — вмешался теперь в разговор Мисько, доев свой рогалик.

И Геля подхватила, вытирая кулачком слезы:

— Вчера все люди плакали, как услышали от тетки Оленки про Мирослава. А наш тато только страшно смотрели, и ни одна слезинка не капнула из их глаз. А когда уже наплакались тетка Оленка и все, кто про это слышал, пришли сюда какие-то паны и начали переписывать людей. Сегодня тоже самое делали, и должны нас вагонировать отсюда на Гминд. Объявился тут тиф, а они, наверно, боятся, чтобы не перелезла и к цисарю от нас какая-нибудь вошка. Тато вчера под вечер, как прослышали про Гминд, очень рассердились и начали кричать: «Мы сынов своих послали на войну, головы там им отрывают, а вы гоните нас на Гминд, куда москвофилов наших спровадили?» Другие люди не противились, потому как там, говорят, хоть есть бараки, а тут над головой только голое небо. А зима идет и идет. Наш тато все кричали, и паны им так ответили: «А вы думали, как приедете сюда, то вас тут положат на перинах пред цисарские ясные очи? На Гминд, на Гминд всех русинских хлопов повезут. И то есть императорский приказ. И кто может то право отменить?» Вот тетка Оленка как услышала такое, то побежала искать шпиталь, чтобы повидаться с Сенем. А наш тато после того, как сели и умолкли, то так и сидят молчком и пара из уст не выпустят. Так им это упало на сердце. Мы боимся, что нас похватают и — на этот самый Гминд, потому и шли тебя искать. Еще думали, может, Ленька где-нибудь увидим, на каком-нибудь возу, вот так, как тетка Оленка узнала своего сына. Но о Леньке Сень ничего не рассказал. Наверно, Ленько с ними не встретился. И где он, где может быть? Или, может, уже убит, как наш Мирослав? — Геля опять заплакала, а за нею, доев свои рогалики, начали плакать и остальные двое.

Солнце шло книзу, осветило красным дома над Дунаем и, падая золотыми россыпями детям под ноги, будто говорило: «Я стелю золотую дорожку, чтобы теплее было вам идти по ней. А вы смотрите и не забывайте: ведь я скоро зайду».

И это уже чувствовалось. Дети уцепились за юбку старшей сестры и дрожали от осенней послеполуденной свежести. Текля свернула с большой дороги на тропинку, что пролегла над сильно увлаженной подземными водами низиной. Все, что услышала сейчас, согнуло ее, вдавливало в эту придунайскую мочажину. И нельзя было ей ни дух перевести, ни сказать что-нибудь. Не могла. Но налетали другие мысли, они хотели ее развеселить, ободрить. Нет Мирослава, но ведь Сень хоть искалеченный, а где-то здесь, близко! Может, удастся его найти, повидать, поговорить с ним. Дети — все-таки дети. Могли что-то не так услышать, не так пересказать. Может ли это быть, чтобы не стало надежды их семьи, на которую они все работали? Их гордости, их Мирослава?

А небом летели журавлиные стаи, их грустное «кру-кру» гвоздями вбивалось в ее сердце. А подальше от низины, по которой шла, окруженная детьми, в огородах предместья золотился еще на высоких стеблях просон-цвет, долетая до сердца запахом обжитой родной хаты и всего, что брошено возле нее. Хоть убогого, но собственными руками, своим трудом нажитого и такого далекого сейчас и дорогого.

И этот солнечный цвет поднимал в ее сердце надежду, что вот она встретится с отцом и он ей расскажет все по-другому. Может, дети что-то выдумали, что-то перевернули не так.

Когда подошли ближе к лагерю, дети оторвались от нее и побежали к отцу с радостными криками: «Текля идет, Текля наша идет!» Как будто ее приход должен был отогнать от них все горе, что на них навалилось.

Люди молча встречали Теклю и своими печальными глазами говорили ей: все уже знают. Тут были беженцы из разных уездов и сел, большей частью те, кто, надеясь на ласку императора, добирался всякими дорогами сюда, к Вене. Многие из них вначале гордо говорили: «И наши, и наши сыны пошли воевать, Украину пошли добывать». А теперь, увидев Теклю, безнадежно покачивали головами и молчали. Успели уже за дорогу узнать друг друга, теперь были словно из одного села. И чужое горе не могло их не тронуть — было как свое. Потому и не хотели ранить ее сердце словами. Но кто-то все же проговорил тяжко:

— Сами, сами послали своих сынов на смерть. Сами…

И теперь уже эти слова кричали навстречу Текле тою правдой, которой и были и в которую ей еще не совсем верилось, когда обо всем, что сталось, рассказывали дети.

Отец сидел на земле среди своих узлов. Лицо было страшно вытянуто, а голова так поседела, как будто на ней были чужие волосы. Дети, обрадованные тем, что привели Теклю, убежали. Даже среди этой беды и горя им хотелось хоть немножко повеселиться. Да и было из-за чего. Пришла Текля, — они, они привели ее сюда, — принесла им рогалики, которые уже разливались радостью в их раздутых животах. А теперь побегут и маму поищут и приведут. Потому что Текля как поговорит с татом — сразу захочет и ее увидеть. А мамы нет. Где она, где?.. Пусть споет Текле