Жизнь - Кит Ричардс

Анита, сексуальная стерва, чтоб её. Женщина экстракласса, каких единицы во всем мире. Мне становилось все сложнее и сложнее на Кортфилд-гарденз. Брайан, бывало, ночевал где-то в гостях, и мы с Анитой бросали друг на друга говорящие взгляды. Но это Брайан, и это его женщина, и точка. Неприкасаемо. Увести женщину у товарища по группе — такого я не планировал. Так что дни шли, ничего как бы не менялось.

Правда в том, что я смотрел на Аниту, смотрел на Брайана, потом снова смотрел на Аниту и думал: ну не могу я ничего с этим поделать. Нам просто придется быть вместе. Я приду к ней или она придет ко мне. Либо так, либо так. Но от этого понимания было только хуже. Несколько месяцев между нами порхали эти искры, и Брайан все больше и больше отступал на задний план. Я сдерживал себя изо всех сил. Оставался у них по три-четыре дня и раз в неделю уходил к себе в Сент-Джонс-Вуд. Не надо нагнетать, итак слишком хорошо видно, что я чувствую. Но вокруг было полно и другого народу, одна нескончаемая гулянка. Брайан просто не мог обходиться без постоянного внимания. Но чем больше он получал, тем больше ему хотелось.

Кроме того, мне понемногу открывались кое-какие нюансы отношений между Брайаном и Анитой. Иногда ночью я слышал глухие звуки ударов, и потом Брайан объявлялся с синяком под глазом. Брайан любил распускать руки с женщинами. Но единственная женщина в мире, на которую я не посоветую поднимать руку, — это как раз Анита Палленберг. После их скандалов Брайан каждый раз выходил в пластырях и синяках. Но я ведь здесь ни при чем, правда? Я там присутствовал только на правах брайановского дружка.

Анита вышла из художественной среды, да её и саму Бог не обидел — она всерьез увлекалась искусством, приятельствовала с современными художниками, крутилась в мире поп-арта. Живописцами были её дед и прадед. Родственнички, которые, насколько я знаю, кончили свои дни в огне сифилиса и безумия. У Аниты самой выходила неплохая графика. Она выросла в большом дедовском особняке в Риме, но малолеткой её перевезли в Мюнхен и отдали в школу для загнивающей немецкой аристократии, из который её потом выперли за курение, пьянство и — о ужас! — езду автостопом. В шестнадцать ей дали стипендию в школе графики в Риме, недалеко от Пьяцца-дель-Пополо, и как раз тогда, еще в нежном возрасте, она начала шататься по кафе и общаться с римской интеллигенцией. «Феллини и вся эта братия», как она говорила. Анита была очень стильной девчонкой, и к тому же потрясающе умела собирать всех вокруг себя, заводить знакомства. Это был Рим периода «Сладкой жизни»[92]. Она знала всех режиссеров: Феллини, Висконти, Пазолини; в Нью-Йорке она свела дружбу с Уорхолом, поп-артовской богемой и поэтами-битниками. В основном благодаря собственным талантам Анита имела блестящие связи во множестве миров и знала множество разных людей. Бог знает, сколько всего в то время не случилось бы, если бы не она.

Если нарисовать генеалогическое древо хипповой тусовки Лондона, которой он как раз тогда прославился, у корней оказались бы Анита и Роберт Фрейзер, галерист и арт-дилер, вместе с Кристофером Гиббсом, бибилиофилом и антикваром, и еще парой-тройкой важных светских деятелей. И все благодаря контактам, которые они умели налаживать. Анита познакомилась с Робертом Фрейзером давно, еще в 1961-м, когда связалась с ранней поп-артовской компанией через своего парня, Марио Шифано, главного поп-артовского художника в Риме. Через Фрейзера она познакомилась с сэром Марком Палмером, буквальным цыганским бароном, Джулианом и Джейн Ормбси-Гор и Тарой Брауном (героем битловского A Day in the Life). Так что фундамент для встречи музыки и аристократии был уже вложен — музыки, которая с самого начала много значила в артистическом андерграунде, и аристократов, которые были совсем не похожи на обычную знать. Здесь фигурировали три старых итонца: Фрейзер, Гиббс и Палмер, — хотя как выяснилось, двое из них, Фрейзер и Гиббс, в Итоне не доучились, один по своей воле, другого прогнали, — и каждый был сильной личностью с особыми, эксцентрическими талантами. Они не были рождены идти за стадом. Потом был Джон Мичелл, писатель и Мерлин этого круглого стола, Мик и Марианна ездили с ним в паломничества в Херефордшир, чтобы высматривать летающие тарелки и лей-линии[93], и все в таком духе. У Аниты была своя парижская жизнь с ежевечерними танцами в едва одетом виде в Chez Regine[94], куда её пускали бесплатно. Не менее сладкая жизнь была у нее и в Риме. Она работала моделью, ей давали роли в кино. Люди, среди которых она вращалась, занимались нонконформистским авангардом еще тогда, когда его практически не существовало.

Как раз в то время и начала буйно расцветать нарко-культура. Сначала пришли мандракс с травой, потом кислота— в конце 1966-го, потом, где-то в 1967-м, кокс, а потом герыч — это так всегда, как по расписанию. Помню, Дэвид Корте — создатель моего кольца с черепом и уже столько лет близкий друг — приехал один раз поужинать со мной в пабе недалеко от «Редлендса». Он принял немного мандракса и сколько-то алкоголя, и теперь ему хотелось уронить голову в суп. Помню это только потому, что Мик на себе относил его к машине. Теперь бы Мик такого ни за что не сделал — и я понимаю, вспоминая тот случай, как безумно много времени прошло с тех пор, как он стал другим. Но это все вообще, как говорится, давно и неправда.

Люди вокруг были интереснейшие. Капитан Фрейзер отслужил в Королевских африканских стрелках (колониальных частях в Восточной Африке) — он тянул лямку в Уганде, а Иди Амин ходил у него в сержантах. А теперь он превратился в Земляничного Боба, скользившего по паркету в шлепанцах и раджастанских штанах в ночные часы, а днем натягивавшего по-гангстерски строгий костюм в полоску и галстук в горошек. Галерея Роберта Фрейзера — на тот момент это фактически был передний край искусства. Он делал показы Джима Данна, представлял Лихтенштайна. Он впервые привез в Лондон Уорхола — устроил у себя в квартире просмотр его «Девушек из Челси». У него проходили выставки Ларри Риверса и Раушенберга. Роберт чуял новые веяния и очень активно включился в поп-арт. Он агрессивно продвигал любой авангард. Лично мне больше нравилась энергия, с которой делалось все это искусство, чем непосредственно само искусство, — носившееся в воздухе чувство, что нет ничего невозможного. В остальном от артистического мира и его потрясающей, несусветной претенциозности у меня все внутри дыбилось, как при ломке, причем к героину я тогда даже еще не прикасался. Алан Гинзберг как-то приезжал в Лондон и останавливался у Мика, и я убил вечер, выслушивая проповеди старого балабола обо всем на свете. Это был период, когда Гинзберг рассиживался везде, где оказывался, неумело поигрывая на концертине и издавая звук «ом-м-м», якобы потому что полностью отключался от окружающего светского общества.

У капитана Фрейзера был вкус, он любил послушать Отиса Реддинга и Booker T. and the MGs. Я иногда эаглядывал в его квартиру на Маунт-стрит, главный салон того времени, утром, если колобродил где-то всю ночь, и приносил новый альбом Букера Ти или Отиса. Мохаммед, марокканский слуга в джелабе, готовил нам пару трубок, и мы слушали Green Onions, или Chinese Checkers, или Chained and Bound[95]. Роберт был героинщнк. В его стенном шкафу висела батарея двубортных костюмов, все превосходно пошитые, из лучшей ткани, и сорочки у него часто были сделаны на заказ, но что ни возьми — обязательно потертые воротник и манжеты. Все специально, образ такой. Так вот, в карманах своих костюмов он всегда держал наготове таблетки героина в одну шестую грана, то есть шесть штук -это гран, и поэтому он каждый раз подходил к шкафу и рыскал по карманам — дай бог найти случайно завалявшуюся штуку. Квартира Роберта была забита фантастическими предметами. Тибетские черепа, отделанные серебром, кости с серебряными колпачками на концах, ар-нувошные лампы от Tiffany, и еще повсюду роскошные ткани и материалы. Он плавал среди всего этого в своих цветастых шелковых рубашках, которые вывез из Индии. Роберту нравилось и пыхнуть как следует: «сказочный хашиш», «афгани примо». В нем как-то хитро перемешивались авангард и жуткая старомодность.

Еще одна вещь, которая мне очень нравилась в Роберте, — это отсутствие понтов. Он бы запросто мог спрятался за Итон и барские манеры. Но он был открыт всему — например, он специально выставлял картины не членов Королевской академии. И еще, конечно, его голубизна. С этим он тоже оказывался в стороне от большинства. Он ею не щеголял, но и абсолютно не скрывал. Он смотрел прямо в глаза, и я всегда восхищался его смелостью. На самом деле эти его повадки я бы главным образом отнес за счет службы в Африканских стрелках. Ему в Африке открыл глаза отставной капитан Роберт Фрейзер. При желании он бы спокойно мог этим пользоваться. Но, по моим ощущениям, Роберта просто все сильнее и сильнее воротило от тогдашнего так называемого истеблишмента и его бесконечного цепляния за что-то, что крошилось прямо на глазах. Он был из тех, кто верил, что «так дальше продолжаться не может», и меня это восхищало. И я думаю, поэтому он и решил примкнуть к нам, к Beatles, к авангардным художникам.