Жизнь - Кит Ричардс

В нашу первую встречу с Линдой я был просто в шоке от того, что она захотела со мной уйти. Еще одна девушка, которая меня склеила. Это не я её, это она меня тогда уложила. Направилась прямиком в мою сторону. При этом я абсолютно, по уши влюбился. В общем, мы притягивали друг друга. И вторым сюрпризом стало то, что я был её первой любовью, вообще первым парнем. Её энергично обхаживала масса всякого рода мужиков, но она их посылала. По сегодняшний день не могу этого понять. Линда была лучшей подружкой Шилы Клайн, тогдашней почти жены Эндрю Олдхэма. Эти юные еврейские красавицы были влиятельной фракцией в богемном мире Западного Хэмпстеда, который на пару ближайших лет стал моим — вместе с Миком — местом обитания. Жизнь этого общества вращалась вокруг Бродхерст-гарденз в Западном Хампстеде, недалеко от штаб-квартиры Dеcca Records и нескольких заведений, где мы иногда играли. Отец Линды, Алан Кит, работал на Би-би-си, сорок четыре года вел программу под названием «Сто ваших лучших мелодий». Её воспитывали в достаточно вольной манере, она обожала музыку, джаз, блюз — вкусы у неё здесь, кстати, были пуристские, и Rolling Stones она тогда недолюбливала. И потом тоже — может, даже сейчас. По юности она часто тусовалась в черном клубе под названием Roring Twenties и шлялась по Лондону босиком.

Stones играли каждый вечер, мы вечно были в разъездах, но каким-то непонятным образом, пусть и недолго, мы с Линдой умудрялись вести совместную жизнь. Мы обитали на Мейпсбери-роуд, потом на Холли-хилл с Миком и его подружкой Крисси Шримптон и потом снова одни на Карлтон-хилл, в квартире, которую я купил в Сент-Джонс-Вуде. Комнаты так и остались голыми: все сваливалось кучами, на полу лежал матрас, вокруг валялось много гитар и стояло пианино. Несмотря на это, мы жили почти как семейная пара. Мы поначалу передвигались на метро, пока я не купил Линде Jaguar — Jaguar Mark 2, — где имелся чемоданчик-проигрыватель для сорокапяток, на котором она продолжала не слушать Rolling Stones. Мы уезжали в Челси и просиживали вечера в Casserole, Meridiana и Baghdad House. Ресторан, в который мы ходили в Хэмпстеде, до сих пор стоит — Le Cellier du Midi, — и наверное, меню у них за сорок лет тоже не поменялось. По крайней мере снаружи он выглядит точно так же.

Линда Кит

Смотреть на Google Maps Street View Le Cellier Du Midi

Со всеми моими долгими отлучками наш роман был обречен — конечно, из-за непонимания в первую очередь, непонимания того, как жить этой жизнью, для которой ни у кого в тот момент не было готовой инструкции, по крайней мере ни у кого, кого я знал. Все мы были очень молоды и соображали, что делать по жизни, прямо на ходу. «Пока, любимая, уезжаю в Америку на три месяца». А в это время у всех в всё меняется. Взять хоть мою встречу с Ронни Беннетт, с которой на гастролях я провел больше времени, чем с проводил с Линдой. Мы медленно отдалялись, весь процесс занял года два. Мы по-прежнему жили вдвоем, но в ту пору Rolling Stones выпало дай бог десять дней выходных за весь трехлетний период. Мы с Линдой все-таки умудрились выкроить один короткий отпуск на юге Франции, хотя Линда и вспоминает его как свой побег из Лондона, устройство официанткой в Сен-Тропе и меня, который примчался следом, поселил её в гостиницу и уложил в горячую ванну. Кроме того, Линда начала слишком активно принимать наркотики. Неодобрение из моих уст, конечно, звучит смешно, но я правда тогда этого не одобрял.

Я виделся с Линдой пару раз с тех пор. Она живет счастливо, замужем за Джоном Портером, очень известным музыкальным продюсером. Припоминает мне мое неодобрение. В наше с ней время, кроме анаши, я почти ничего не употреблял, а Линда, наоборот, пересела на кое-что потяжелее, и это опасно на нее влияло. Это было просто очевидно. Когда мы отправились в наш пятый тур по США летом 1966-го, она прилетела со мной в Нью-Йорк. Я поселил её в отеле Americana, но она не скучала, проводила почти все время со своей подружкой Робертой Голдстайн. Когда я заявлялся, они убирали долой все барахло — депрессанты, туинал, к которому я и так бы не притронулся (представляете!), — и выставляли батарею винных бутылок, чтобы, если что, было чем объяснить нетвердую походку.

А потом она познакомилась с Джими Хендриксом — пошла его послушать и решила сделать его карьеру делом своей жизни, даже пробовала выхлопотать для него контракт через Эндрю Олдхэма. В порыве энтузиазма, как она это описывает, в один затянувшимся вечер с Джими она дала ему мой «Фендер Стратокастер», который я оставил в гостиничном номере. А еще, говорит Линда, она прихватила лежавший у меня демо-диск Тима Роуза с исполнением вещи под названием Hеу Joe. И отвезла его к Роберте Голдстайн и поставила Джими, который как раз там сидел. В общем, глава из истории рок-н-ролла. Вроде бы получается, что эта песня пришла к нему от меня.

Мы уехали в тур, и к моему возвращению Лондон уже оказывается, превратился в Хиппивилль. Я врубился в эту тему уже в Америке, но совершенно не ожидал, что столкнусь с этим дома в Лондоне. Весь антураж радикально поменялся за какие-то недели. Линда торчала на кислоте, а я был послан. Напрасно ждать от человека в этом возрасте, что он будет хранить верность четыре месяца, пока такое происходит вокруг. Я же понимал, что мы и так на грани. С моей стороны было самонадеянно думать, что в её восемнадцать-девятнадцать она станет сидеть дома верной женушкой, пока я шляюсь по всему миру и занимаюсь чем хочу. Я обнаружил, что она сошлась с каким-то поэтом, и совершенно рехнулась. Я носился по всему Лондону, приставая к людям, не видел ли кто-нибудь Линду. Глотая слезы всю дорогу от Сент-Джонс-Вуда до Челси, выкрикивая: «Сука, уйди нахуй с дороги!» И похуй светофоры! Помню только пару едва не случившихся аварий, когда меня чуть не сшибали машины на пути из Сент-Джонс-Вуда в Челси. После того как я узнал новости, я хотел убедиться своими глазами. Я стал спрашивать знакомых: где этот козел, где он живет? Я даже помню его имя — Билл Чинеил. Поэт какой-то там. Модный сукин сынок по тем временам — сочинял что-то под Дилана, правда, ни на чем не играл. Эрзац-хип, так это называется. Я выслеживал её несколько раз, но помню, как про себя думал: что я скажу? Я тогда еще был не мастер этого дела — конфронтации с соперником. Где, посреди зальчика в Wimpy’s? Или в каком-нибудь бистро? Я даже дошел своими ногами до места в Челси, где она с ним жила, почти в Фулхэме, и постоял снаружи. (Читатель, это история любви.) И я даже видел её там с ним, «силуэты на портьере». Это был край. «Как вор под покровом ночи»[90].

Такова была моя первая в жизни сердечная рана. Но, если ты сочинитель песен, приятная деталь в том, что, даже когда тебя жестоко кинули, ты можешь найти утешение в том, чтобы об этом написать, излить свои чувства. Все как-то с чем-то связано, нет совсем разъединенных вещей. Все становится опытом, чувством, совокупностью переживаний. В общем, из Линды получилась Ruby Tuesday.

Но это был еще не совсем конец нашей истории. После того как Линда ушла от меня, она погрузилась совсем туда, куда не надо, туинал уступил место препаратам потяжелее. Она снова приехала в Нью-Йорк и продолжила общение с Джими Хендриксом, который, кажется, разбил ей сердце, как она разбила мне. Еще бы — как говорят её друзья, она была сильно в него влюблена. Но я знал, что ей нужно лечение — она слишком приблизилась к опасной черте, как сама потом признавалась, а я не мог взять это на себя, потому что сжег все мосты. Я съездил к её родителям и дал им все номера телефонов и адреса, где они могли её найти. «Слушайте, ваша дочь в трудном положении. Она никогда не признается, но вам нужно что-то сделать. Сам я не могу. В любом случае я персона нон грата. Это будет последний гвоздь в крышку гроба наших отношений, но вы должны что-то сделать для нее, потому что мне завтра уже в дорогу». Отец Линды съездил в Нью-Йорк, нашел её в ночном клубе и привез обратно в Англию, где у нее забрали паспорт и поместили под судебную опеку. Она ощущала это колоссальным предательством с моей стороны, и мы с ней не виделись и не разговаривали много-много лет после этого. Потом она еще пару раз чуть не загибалась от наркотиков, но уцелела, и вылечилась, и создала семью. Теперь она живет в Новом Орлеане.

В редкий выходной между гастролями я умудрился купить «Редлендс», дом в Западном Суссексе, недалеко от Чичестерской гавани, с которым я не расстался до сих пор. Дом, в котором нас накрыли, который дважды сгорал и который я по-прежнему люблю. Мы просто приглянулись друг другу в тот момент, как повстречались. Дом, крытый соломой, совсем не огромный, с канавой по кругу. Я заехал туда по ошибке. У меня был буклет с парой подчеркнутых вариантов, и я пижонил по сельским дорогам в своем «бентли»: «О, здорово, куплю себе дом». Я свернул куда не надо и выехал к «Редлендсу». Навстречу вышел человек, очень дружелюбный, и спросил: «Что-то ищете?» Я говорю: «Ой, извините, мы неправильно повернули». Он говорит: «Да, вам надо на Фишборн», а потом интересуется, не подыскиваем ли мы, случайно, дом. Он выглядел очень солидно, по-колониальному, такой коммодор Королевского военно-морского флота в отставке. Я говорю, что подыскиваем, а он сообщает: «Дело в том, что, хотя знак и не выставлен, дом продается». И смотрю на него и говорю: «Сколько?» Потому что влюбился в «Редлендс» с самого первого взгляда. Кому придет в голову расставаться с такой красотой? Ну очень здесь все живописно, просто идеально. Он говорит. «Двадцать тысяч». А времени примерно час дня, и банки работают до трех. Я спрашиваю: «Я смогу вас застать здесь сегодня вечером?» Он отвечает: «Конечно». Я уточнил, можно ли будет подписать договор, если сразу привезти все деньги, и тут же пулей метнулся в Лондон. Едва успел в банк, получил башли — двадцать штук в коричневом бумажном пакете, — а к вечеру уже сидел в «Редлендсе» перед камином. Мы подписали договор, и он передал мне все бумаги. В общем, «деньги на бочку — и по рукам», как в старые добрые времена.