Колыбельная для двоих - Барбара Вуд

— Мария, ты сама дала себе этот ответ. Я точно знаю, почему ты забеременела. Я провел некоторое исследование. Такое бывает крайне редко, но все же бывает…

— Доктор Вэйд, — в ее голосе зазвучали металлические нотки, взгляд стал ледяным, — отец Криспин сказал мне, что я живу со смертным грехом на душе. Он сказал мне, что я совершила богохульство, приняв Святое причастие. Что ж, теперь я знаю, что он был не прав. Я чиста, доктор Вэйд. Господь послал мне святого Себастьяна и вложил этого ребенка в мое чрево. Так же как Гавриил пришел к Марии. Я не совершала греха, и ничего страшного, с точки зрения науки, ни со мной, ни с моим ребенком не происходит.

— Мария, пожалуйста, выслушай меня. — Джонас с волнением смотрел на девушку, не зная, как начать, боясь, что она сбежит от него, что он потеряет ее. — Мария, я изучал твой случай и сделал тревожные открытия. — Он потянулся к портфелю.

— Я думаю, доктор Вэйд, ваши услуги мне больше не нужны, — холодно произнесла она, вставая, — отныне обо мне будет заботиться святой Себастьян.

Джонас Вэйд беспомощно смотрел, как она уходит, не в силах даже встать с кресла. Спустя некоторое время, когда оцепенение прошло, он наконец пошевелился и вынул из кипы медицинских карт, лежавших на столе, карту с надписью МАК-ФАРЛЕНД. Открыв первую страницу, на которой содержалась информация о личных данных пациента, Джонас Вэйд нашел телефон церкви Святого Себастьяна.

— Мама? — Мария просунула голову в дверь. В кухне было прохладно и темно.

Она вошла в столовую, выглянула на залитый солнцем патио, прошла через гостиную.

— Мама? Есть кто-нибудь дома?

Услышав какие-то звуки в кабинете, она заглянула туда. Телевизор работал, но никто его не смотрел. Мария подошла к телеприемнику и выключила его, погасив изображение пикетного транспаранта с надписью «Марлон Брандо — любитель черномазых».

В доме было тихо и спокойно. Она решила проверить спальни. Дверь комнаты Эми была открыта. Мария остановилась и улыбнулась сестре.

— Привет, где все?

Эми сидела на кровати, прислонившись спиной к стене, поджав колени к груди, и смотрела на противоположную стену. Она даже не взглянула на вошедшую в комнату сестру.

— Эми? Что случилось?

Двенадцатилетняя девочка пожала плечами.

Мария села на покрашенный белой краской стул.

— Эми, ты в порядке?

— Ага…

— А где мама?

Эми пожала плечами.

— Все еще ходит по магазинам с Ширли Томас?

— Наверное.

Мария внимательно посмотрела на лицо сестры: уголки ее рта были опущены.

— Как фильм?

— Нормально.

— Что вы смотрели?

Эми, запустив руку в волосы, начала накручивать прядь волос на палец, словно хотела сделать завиток.

— Фрэнки Авалон и Аннетт Фуничелло.

— Эми, что случилось?

— Ничего.

— Эми, что?

Наконец девочка повернула голову. Ее глаза воинственно сверкнули.

— Папа должен был забрать меня после кино, но он не приехал. Я ждала, ждала его, а он не приехал. Я позвонила ему на работу, и мне сказали, что он разговаривает по другой линии, разговаривает с твоим доктором Вэйдом. Тогда я позвонила маме, но мне никто не ответил. Мне пришлось ехать на автобусе и идти пешком пять кварталов, в гору, в такую жару, вот что случилось!

Мария откинулась на спинку стула и с легким удивлением посмотрела на сестру.

— И еще, — продолжила Эми, — мне не нравится то, как изменилась моя жизнь. Даже когда ты была, в кавычках, в Вермонте, я знала, что что-то происходит, потому что мама с папой вели себя очень странно. Я слышала, как мама плачет по ночам.

— Ох, Эми…

Эми надула нижнюю губу.

— А когда я сказала им о том, что собираюсь вступить в орден сестры Агаты, они не проявили к этому никакого интереса! А потом ты приехала домой, и все вообще пошло кувырком!

— Эми…

Девочка спрыгнула с кровати.

— Они забыли о моем существовании. Я больше никому не нужна!

— Неправда, Эми!

— Правда! — Эми стояла, положив руки на талию. — Все с тобой носятся как с писаной торбой, потому что, как оказалось, быть беременной гораздо важнее, чем быть монахиней! Мама с папой только о тебе и думают! А ты только и думаешь, что о ребенке Майка!

— Эми!

Она развернулась и вышла из комнаты.

Несколько секунд Мария смотрела ей вслед, затем вскочила, побежала за ней и схватила Эми за руку.

— Эми, пожалуйста, не убегай от меня!

Девочка повернулась, высвободила руку и посмотрела на старшую сестру полными слез глазами.

— Я ждала и ждала, — плача, произнесла она, — подходящего момента, чтобы сказать об этом маме с папой, и все, что я услышала от них в ответ, это фразу: «Мы поговорим об этом позже!»

— Эми, мне так жаль…

— Да уж, жаль тебе! Тебе достается все внимание. Ладно, если бы ты сделала что-то хорошее, чтобы заслужить его, так ведь нет!

Мария сделала шаг назад.

— Я знаю, что ты сделала! — продолжала Эми, по ее щекам текли слезы. — Все знают. Вся школа об этом говорит. И я не думаю, что твой поступок заслуживает того, чтобы с тобой обращались как с королевой! А что будет после того, как родится ребенок, все переключат свое внимание на него?

Мария обхватила себя руками и отвернулась от Эми.

— Мне очень жаль, — простонала она, — честно, очень жаль. Все наладится, Эми, я тебе обещаю. Я не делала того, что ты думаешь, того, о чем говорят все ребята в школе. Ребенок не Майка. Со мной, со всей нашей семьей, случилось что-то прекрасное и светлое. И ты скоро, Эми, поймешь это и возрадуешься вместе со мной.

Мария услышала, как хлопнула входная дверь. Обернувшись, она увидела, что стоит в темном коридоре одна.

— Да, миссис Ватт, распродажа будет проводиться в сентябре, как, собственно, и каждый год за последние двадцать лет. Да, миссис Ватт, ваш фургончик нам очень пригодится. Спасибо, миссис Ватт. Я дам вам знать. Еще раз спасибо. До свиданья. — Отец Криспин, подавив желание стукнуть трубкой по телефону, аккуратно положил ее и сердито уставился на аппарат, будто он был источником всех его бед.

Он сидел один в своем псевдоготическом кабинете, наедине со своими иконами, обшитыми деревянными филенками стенами и кучей писем с заявками на участие в благотворительности и запиской от епископа, в которой тот напоминал ему, что церковь и политика несовместимы.

Политика! Отец Криспин меньше всего думал о политике; письмо было напечатано на листе бумаге и распространено по епархии. Прежде всего оно адресовалось молодым священникам-радикалам, которые вместо того, чтобы проповедовать Евангелие, проповедовали расовую интеграцию. Епископ был очень расстроен. В прошлом месяце три священника из Лос-Анджелеса получили строгие выговоры за то, что помогали студентам в организации демонстраций против расовой сегрегации. Во многих газетах были напечатаны фотографии священников с пикетными транспарантами в руках.