Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

И я вспомнила, как мы с Тасей тогда ходили на Слободку в гетто искать тетю Нору и Эрика. Вспомнила, как мы хотели слепить там Снежную Бабу, но потом испугались Кащея-Адвоката и не слепили. И очень мне захотелось сейчас же слепить эту Снежную Бабу.

Я немножко дернула Женьку за руку и говорю: «Тетя Женька…»

Ой, как она рассердилась!

Остановилась прямо посреди улицы и стала орать: «Какая я тебе Женька? Это мать твоя, бессовестная, называет меня Женька. Думает, что если она дочка доктора Тырмоса, так ей все позволено. Ты должна называть меня «тетя Евгения». Поняла?»

«Да поняла, поняла, – подумала я и говорю: Тетя Евгения, ты…»

Опять я сказала что-то не так, как надо. Женька снова остановилась и снова стала орать: «Ты мне еще будешь тыкать? Это мать твоя…»

Да знаю я, знаю уже, что это мать моя, бессовестная, думает, что если она дочка доктора… Но оказалось, что на этот раз мать моя думала, что если она адвокат, то она умеет воспитывать детей, а на самом деле ни черта она не умеет, и поэтому я такая невоспитанная получилась. И теперь она, Женька, будет меня учить, как нужно обращаться к старшим и как нужно говорить им «вы» и «пожалуйста».

А я уже ничего не хотела: ни обращаться к старшим, ни лепить Снежную Бабу, ни идти к Женьке в гости на Рождество. Я хотела вернуться домой, в «Куртю», и сказала об этом Женьке вежливо так, как она хотела: «Тетя Евгения, вы, пожалуйста, отведите меня обратно домой, в “Куртю-Марциалу”».

Женька опять, кажется, рассердилась, но орать почему-то не стала.

Сказала только: «Глупости! Не морочь мне голову!»

Сжала мою ладошку еще сильнее и потянула за собой.

Тянет и тянет. И трещит. Сегодня, трещит, Рождество, и нужно делать добрые дела, и быть хорошей девочкой, и любить всех, и особенно ее, добрую тетечку Евгению, и еще, и еще, и вообще мы уже пришли, и вот, через дорогу, ее дом.

Мы перешли дорогу и зашли в этот ее дом, сначала в подъезд, а потом в комнату. Здесь тепло-о и пахнет вкусно-о, компотом, что ли?

Женька раздела меня, ну, совсем раздела, поставила посреди комнаты в большое корыто и давай тереть. Мочалкой с мылом. Мочалка колется, мыло в глаза лезет, я плачу, а она «хоть бы хны», как папа говорит.

Трет себе и трет и поливает мне на голову горячую воду из чайника, и сама с собой разговаривает: «Ужас! Ужас! Такого ужаса я никогда еще в своей жизни не видела!»

Это потому, что от меня вода в корыте стала вся черная, и, может быть, еще из-за вшей. Про вшей она тоже сильно ругалась.

А потом надела на меня свою большущую теплую рубашку, закатала рукава и повела в другую комнату, где стоит стол со всякой непонятной едой и гости сидят – тетки старые толстые и один дядька.

Женька стала им про меня все объяснять: про доброе дело и про «Куртю-Марциалу», и про мать мою, бессовестную, которая думает, что она дочка доктора Тырмоса и адвокат, и про отца моего, который инженер, но, кажется, ничего такого плохого про себя не думает. Говорит и говорит, и после каждого слова добавляет: «Ну, вы понимаете…»

Что такое они должны были понимать, я так и не поняла.

Но они, наверное, поняли, потому что стали ахать и охать: «Ах, Женечка… Ох, Женечка… Какая же вы все-таки…»

Долго так охали, что я уже думала, что они до самого конца будут охать и никогда кушать не начнут. Но они все-таки в конце концов наохались и начали кушать все это вкусное и непонятное, что было на столе, и я вместе с ними тоже начала кушать. Все подряд.

Сначала я кушала зернышки такие с орехами и с маком – кутья называется.

А потом компот – узвар называется.

А потом опять зернышки.

А потом опять узвар. И опять узвар.

А потом все гости наелись и ушли, а мы пошли спать на Женькину кровать.

И тут у меня начал болеть живот.

От этой кутьи и от узвара тоже.

Болит и болит. И я не сплю.

И ойкаю: «О-о-ой! О-о-ой!»

Громко так, чтобы Женька услышала и поскорее отвела меня в «Куртю».

Женька, конечно, слышит, как я ойкаю, и тоже не спит и очень даже сердится, и уже не хочет делать никакие добрые дела.

«Вот, – говорит, – делай добрые дела!»

Ну и ладно… Очень мне ее добрые дела нужны!

Утром Женька отвела меня в «Куртю».

Домой…

Событие шестое: Памятник Истории

Одесса, февраль 1943 г. Более 470 дней и ночей под страхом смерти

Еще три месяца назад, 19 ноября 1942 года, в мире произошло одно из тех знаковых событий, которые заставляют Великий Маятник Истории качнуться в другую сторону.

Этим событием стало начало наступательной операции советских войск под Сталинградом. План операции, получивший весьма символическое название – «Уран», был основан на абсолютной тактической внезапности и странным образом нацелен не на рвущуюся к Сталинграду основную группировку германских войск, а на фланги, почти не принимавшие участия в боях.

В этом, фактически, и заключался секрет успеха этой операции – быстрый разгром флангов давал возможность замкнуть кольцо вокруг основной группировки и уничтожить ее.

Операция готовилась тщательно. День и ночь по новым, проложенным в бескрайной калмыцкой степи железнодорожным линиям к осажденному Сталинграду шли свежие войска, шла новая техника.

План был рискованным, многообещающим, особенно потому, что на флангах стояли недавно прибывшие «на подмогу союзникам» две румынские армии – малочисленные, плохо экипированные и не очень хорошо понимавшие, каким таким чертом-дракулом их занесло сюда, к берегам Волги, за две тысячи километров от родной «Романия Марэ».

На северном фланге «держала фронт» более крупная 3-я королевская румынская армия, численностью в 143 тысячи человек, под командованием генерала Петре Думитреску, а на южном – 4-я, около 75 тысяч, под командованием генерала Константина Константинеску.

Так, по иронии судьбы, именно румынам пришлось испытать на себе всю ярость «русского медведя», жаждущего отмщения и получившего наконец эту долгожданную возможность.

19 ноября 1942 года, в 7 часов и 30 минут утра, в белое, как молоко, небо врезались оранжевые стрелы «катюш». Удар был такой силы, что даже бетонные бункеры не устояли. А когда закончился этот ураганный огонь, оставшиеся в живых услышали мерное урчание… тяжелых советских танков.

Нет, румынам, конечно, не