Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

сможешь надеть чистенькие, а эти я здесь в умывалке под краном постираю».

Вода в умывальнике и правда была холоднючая, но я все-таки немножко потерла себе нос ладошкой, не хотела дальше злить Тасю, и мы с ней пошли залезать на кровать.

Залезать как раз было легко, потому что на этой кровати матраца нет, и одеяла нет, и подушек тоже, только доски. А на досках коричневая Тасина шубка лежит.

«Видишь, – говорит Тася, – добрые люди мою шубку из обезьянки сюда принесли. Мы теперь с тобой будем на ней спать. И все будет хорошо».

Я подумала, что, наверное, правда, все будет хорошо, потому что Тася всегда все знает, и, наверное, правда, нужно спать, чтобы скорее было завтра, когда я увижу папу и буду кушать эту самую вкусную чорбу. Я засунула нос в Тасину шубку, которая пахла нашим старым домом на Петра Великого, закрыла глаза и начала спать.

И тут… Слышу…

Кто-то тихонечко так ойкает: «Ой-й-й… Ой-й-й…»

И опять, как плачет: «Ой-й-й…»

Что это? Кто это? Страшно!

Я открываю глаза. Вижу: Тася тоже не спит.

«Не бойся, – говорит. – Ничего страшного нет. Ты видишь там, в дальнем углу, где темно, куча тряпок валяется? Да? Это не тряпки, это женщина в длинной юбке из лоскутков. Ее привезли из «Централа», и она уже сутки лежит там на полу и плачет. Я не могу ей помочь, потому что она цыганка, и я не знаю ее языка. Но ты не должна ее бояться – она очень хорошая и добрая, только, наверное, несчастная».

Ну, ладно… Цыганка… Добрая… Несчастная… Бояться не надо…

Я опять засовываю нос в шубу и закрываю глаза.

Но тут… Тут я уже окончательно проснулась и села на кровати.

Кто-то пищит. Сердито так: «пи-пи-пи-и-и…»

А из-под радиатора голова выглядывает, страшная с усами.

За головой вылезает… крыса. Большая серая с хвостом.

Тася тоже села на кровати и тоже, кажется, испугалась – поджала под себя ноги и обхватила их своими руками.

А крыса огляделась, пошмыгала несколько раз черным носом, подергала усами и быстро… тук… тук… тук… побежала по камере, туда, где куча тряпок, которая цыганка.

Тася, наверное, перестала бояться и стала меня уговаривать, чтобы я тоже не боялась. Тихонечко так уговаривает, наверное, чтобы крыса не услышала: «Ну что ты? Что ты всего боишься? Это же крыса. Просто крыса. Даже не крыса, а крыс. И я с ним, кстати, хорошо знакома. Его зовут Вик. Он живет за радиатором. Здесь не топят – радиаторы холодные, и он устроил там себе дом. Вик очень старый и умный, и он здесь предводитель всех крыс— Крысиный король. Ты знаешь, что у тебя сегодня день рожденья? Вот он и пришел, чтобы тебя поздравить».

Мне кажется, что Тася все-таки боится этого Вика, который пришел ко мне на день рожденья, потому что она все время плачет.

Я спрашиваю: «Тася, почему ты плачешь? Ты что боишься Вика?»

«Нет-нет, что ты, я его не боюсь. Просто мне жаль – он пришел к тебе в гости, а нам даже нечем его угостить».

Тут она перестала плакать и почему-то рассмеялась: «Ну вот, я рассказала тебе сказку про Крысиного короля. А теперь постарайся заснуть».

Трудно понять эту Тасю, когда она плачет, а когда смеется…

На следующее утро, когда я проснулась, Вика уже не было в камере.

Он залез в свой холодный дом, за радиатором. Цыганки тоже не было – ее уже увезли в какой-то «Централ». Только Тася, поджав ноги, сидела рядом со мной на кровати, как вчера вечером.

А потом открылась дверь, и вошел тот солдат, который раньше закрывал эту дверь на замок. Он дал Тасе… молоко. Настоящее молоко, в бутылке! И еще боль-шущ-ий-й кусок хлеба!

Солдат сказал: «Пентру фата!». Это значит: «Для девочки!»

А Тася сказала: «Мульцумеск! Мульцумеск фрумоз!»

Это значит: «Большое спасибо!»

От Ролли: За решеткой…

Одесса, ноябрь 1942 г. «Куртя-Марциалэ» 380 дней и ночей под страхом смерти

Ну вот, теперь я здесь уже все знаю.

Как, что здесь называется по-румынски. Кто, где здесь живет и кого как здесь зовут. И меня тоже все знают, где я живу и как меня зовут.

А если кто-нибудь чужой меня еще не знает и вдруг удивится и спросит, что эта девочка здесь в «Курте» делает, я ему сразу скажу по-румынски, как солдаты из гарды меня научили: «Папа – джос! Мама – сус!»

Это значит: папа – снизу, а мама – сверху.

Ну как бы папа мой сидит в камере на первом этаже, а мама – на втором.

Но когда эти, которые меня не знают, слышат, что папа снизу, а мама сверху, они почему-то начинают смеяться, как недорезанные, и уже не спрашивают, что я здесь делаю.

Солдаты из гарды – они очень добрые, и я их всех очень люблю. Они разрешают мне заходить к ним в гости погреться, а иногда и покушать их солдатскую чорбу, потому что эту нашу чорбу, которую Тася сказала, что вкусная, я терпеть не могу, она чем-то сильно пахнет.

А еще они учат меня в карты играть – в «свинью» и в «пьяницу», и стишки разные румынские рассказывают: «Кынд пысыка ной а каса… когда кошки нету дома… шоричи… это мыши, по-румынски, что-то там делают… ба маса… значит, на столе».

Но самое интересное, что папу перевели в другую камеру.

В ней сидит маленький старый старичок – Альберт.

Альберт и не еврей вовсе.

Он караим, как мой папа, и портной, храбрый портняжка. Ну вы знаете: «Когда я злой бываю, семерых мух убиваю».

Целый день он сидит за столом, у окна, и перешивает дядькам из офицерского корпуса вещи разные.

А мой папа теперь будет «чизмарь» – сапожник. Он будет прибивать солдатам железки на боканчи.

Я теперь все время торчу у папы. Здесь тепло и весело.

Дедушка Альберт меня очень любит.

Он рассказывает мне сказки и поет песенки, только я их не понимаю, потому что они на каком-то другом языке. И он даже сшил моему Зайцу настоящий военный мун-дир-р. Ну просто кофту такую зеленую.

А то Заяц ходил совсем голый, с хвостом и в оранжевых боканчах.

Альберт был очень доволен Зайцем и все время смеялся: «Знаешь, что, Валерика, – все здесь, в «Курте», зовут меня Валерика. – Этот твой Заяц в мундире и без штанов похож на… Ха-ха-ха! Этот твой Заяц похож на нашего капитана Габриловича!