1812 год. Пожар Москвы - Владимир Земцов

Второй демарш, предпринятый Наполеоном в поисках мира, оказался более решительным. И сделан он был практически сразу после первой попытки, осуществленной через Тутолмина. Как и в большинстве случаев применительно к московским событиям, датировка встречи (или двух встреч, о чем писал А.И. Герцен, или даже трех, как писала Т.П. Пассек) Наполеона с отставным гвардии капитаном Иваном Алексеевичем Яковлевым совершенно запутана. А.И. Михайловский-Данилевский отнес эту встречу на 20 сентября, возможно, на том основании, что письмо Наполеона Александру I, которое автор здесь же, на французском языке, поместил, было помечено 20-м числом[673]. Однако уже М.И. Богданович, основываясь на записке Яковлева, перенес встречу на 21-е сентября[674]. При этом письмо Наполеона было воспроизведено Богдановичем в переводе на русский язык и без указания даты. То же число — 21-е сентября — предлагал А.Н. Попов[675], воспроизводя события по изданному варианту записки Яковлева, опубликованной в «Русском архиве»[676]. Письмо Наполеона давалось так же, как у Богдановича, на русском языке и без даты. Все последующие отечественные авторы в течение 130 лет уже просто не считали нужным перепроверять приведенные их предшественниками сведения. В зарубежной историографии миссии Яковлева уделили должное внимание только двое авторов — Д. Оливье и П.Б. Остин[677]. Они полагали, что Наполеон встречался с отставным капитаном дважды!

Сколько же реально могло быть встреч у Наполеона с Яковлевым и когда они были? Впервые рассказал подробно о истории с Яковлевым все тот же Фэн, который, как мы уже знаем, не только сам был хорошо информированным лицом, будучи секретарем-архивистом императора, но и мог получить самые точные сведения от своего родственника и сослуживца секретаря-переводчика Наполеона Лелорнь д’Идевиля. Именно последний «курировал» «дело» Тутолмина и «дело» Яковлева. Фэн, опубликовавший свой «Манускрипт» в 1827 г., утверждал, что в ночь после первого визита Яковлева Наполеон написал письмо Александру, и на следующий день, в 3 часа утра, он отправил это письмо к русскому капитану, который тотчас же выехал. Это было, как пишет Фэн, 24 сентября[678]. Однако тремя страницами ранее из его же текста следует, что беседа Наполеона с Яковлевым состоялась 20-го или же 21-го сентября![679]

И.А. Яковлев познакомился с книгой Фэна только в 1836 г. Как следует из собственноручной записки Яковлева, он решился записать свои воспоминания о разговоре с Наполеоном с целью опровергнуть то, что написал Фэн[680]. Яковлев утверждал, что встреча произошла 9-го сентября (ст. ст.), или 21-го сентября (н. ст.). Яковлев выехал (точнее — выступил пешком из Москвы) на следующий день, то есть 22-го сентября, в полдень.

Помимо явно путаных свидетельств Фэна и записки самого Яковлева, написанной спустя много лет после событий, имеются еще два важных документа, опубликованных в «Корреспонданс» Наполеона. Во-первых, это письмо Наполеона Александру I, воспроизведенное впервые Михайловским-Данилевским в 1839 г. и помеченное в самом тексте 20-м сентября![681] Во-вторых, это записка Наполеона Мортье, найденная в архиве герцога Тревизского, с приказанием обеспечить проезд и защиту некоему г-ну (фамилия неразборчива) вместе с его семьей и крестьянами в земли возле Воскресенска. Этот приказ был помечен 19-м сентября![682] Эти два документа стали для Оливье основанием отнести встречу Наполеона с Яковлевым на 19 сентября, а также домыслить (впрочем, вслед за А.И. Герценом) вторую встречу 20-го, во время которой император, якобы, собственноручно вручил письмо русскому эмиссару. При этом Оливье, талантливая беллетристка, красочно описала беспокойное хождение императора в халате по кабинету, когда там появился не проспавшийся Яковлев[683]. Британцу Остину, который шел вслед за материалом Оливье, оставалось только воспроизвести красивую версию почти без изменений.

Однако кому именно должен был выдать пропуск Мортье? Яковлеву или какому-либо другому русскому помещику? Если Яковлеву, то не мог ли император вначале разрешить ему выезд, как тот просил, в район Воскресенска, а затем, решив отослать с ним письмо Александру, встретиться с ним и заставить отправиться в Петербург? В любом случае, письмо, помеченное Наполеоном 20-м сентября, заставляет нас перенести беседу французского императора с Яковлевым на этот день.

Как известно, Иван Алексеевич Яковлев, «московский барин и оригинал», как охарактеризовал его Е.В. Тарле, пытаясь выехать из растерзанной Москвы, обратился к случайно встретившемуся ему штабному полковнику, начальнику штаба Молодой гвардии А.А. Р. Мейнадье (Meynadies или Meynadier). Тот ответил, что пропуск на выезд из Москвы ему может дать только московский генерал-губернатор Мортье. Благодаря Мейнадье, Яковлев был принят Мортье, который, в свою очередь, запросил разрешения у императора.

Наполеон знал фамилию Яковлева, так как родной брат Ивана Алексеевича Лев Алексеевич Яковлев (1764–1839), чрезвычайный посланник и полномочный министр, с 1810 г. находился при вестфальском короле[684]. Император тотчас приказал Лелорнь д’Идевилю доставить Яковлева в Кремль. Попытаемся воспроизвести содержание беседы, опираясь как на свидетельства Фэна, так и на записку самого Яковлева. Беседа была от начала до конца хорошо разыграна Наполеоном. Проходила она все в том же Тронном зале Кремлевского дворца, в котором император беседовал с Тутолминым. Сделав знак Лелорню остаться, Наполеон с ходу, с горячностью, начал укорять русских в поджоге Москвы. «Мои войска занимали почти все европейские столицы, но я не жег ни одной из них. — Передает его слова Яковлев. — Во всю мою жизнь я сжег один только город, в Италии, да и то случайно в пылу сраженья, кипевшего на улицах. А вы сами решились сжечь Москву, Москву священную, Москву, где покоится прах всех предков царей ваших». Яковлев, будучи сам жертвой пожара, с готовностью разделил негодование Наполеона и, согласно Фэну, сразу стал осуждать бесчеловечность Ростопчина. Согласно же тексту своей записки, он ответил, что не знает виновника несчастий, и тогда Наполеон, обратившись к Лелорню, как будто не слыхав ранее имени Ростопчина, спросил: «Да кто же у них губернатор в Москве?» Услышав имя Ростопчина, император начал расспрашивать о нем у Яковлева. По словам последнего, Наполеон, назвав Ростопчина сумасшедшим, затем рассыпался в комплиментах по поводу того, что Россия «прекраснейшая страна» и далее перешел к необходимости положить конец кровопролитию. Со слов же Фэна, который, вне сомнения, получил информацию от присутствовавшего при встрече Аелорнь д’Идевиля, слово «мир» первым произнес растроганный Яковлев. Наполеон с готовностью заявил, что готов пойти на мир. «Я подпишу мир в Москве, как я уже делал это в Вене, в Берлине… — так пишет Фэн. — Я не для того, чтобы здесь остаться, я бы не сделал этого (то есть не дошел бы до Москвы. — В.З.), если бы меня не заставили. Поле битвы могло бы быть в Литве, где бы и решился спор; зачем надо было отступать? Эта война обостряется из-за упорства, которое не нужно ни Александру, ни мне. Обманывая вашего императора, англичане наносят по России удар, из-за которого она долго будет истекать кровью. После Смоленска я не проходил ни одного города, ни одной деревни, которые бы не были в пламени. Ваш патриотизм есть ничто иное, как бешенство. Петр Великий сам называл вас варварами; и что бы он сказал, вдыхая пепел Москвы? Горячка Ростопчина стоила вам дороже, чем десять сражений. Впрочем, ради чего этот пожар? Разве я не нахожусь все время в Кремле? Разве не осталось вокруг меня достаточно домов для моих генералов? Разве мои солдаты не находят все что нужно в покинутых погребах? Более того, я не вижу ничего, что бы заставило меня остаться в вашей столице. Я бы остановился у ворот, я бы построил казармы для моей армии у предместий, я бы объявил Москву нейтральным городом, если бы Александр сказал мне хоть одно слово! Этого слова я ожидал много часов; я так его желал; хотя бы шаг, первый шаг, со стороны Александра будет мне доказательством того, что в глубине его сердца осталась какая-то привязанность ко мне. С этого времени мир может быть быстро заключен между нами и без промедления; он может быть таким, как в Тильзите, когда были жестокие заблуждения на мой счет, и все вскоре забылось!… Вместо этого вы видите, в каком мы положении! Сколько пролито крови! Что до меня, то [я думаю, что] вина была с обеих сторон!»

Мы сознательно передаем эту часть разговора на основе материалов Фэна. Его изложение, если опустить некоторые детали, кажется нам достаточно убедительным и прекрасно передает энергию, напор и риторику императора Наполеона. Добавим только две детали, которые есть у Яковлева, и которых нет у Фэна. Во-первых, Наполеон выразил надежду, что Александр даст ему знать, что желает мира, и тогда тотчас же к нему будут посланы Нарбонн или Лористон; но если русский император желает войны, французские войска могут двинуться на Петербург, который в таком случае «подвергнется одной участи с Москвою». Во-вторых, Яковлев уверяет, что смог вклиниться в рассуждения Наполеона, когда тот остановился понюхать табаку, и спросил, где находится главная русская армия и где граф Витгенштейн. Наполеон ответил, что главная русская армия на Рязанской дороге, а Витгенштейн — в направлении Петербурга, но он совершенно разбит Сен-Сиром. В остальном Яковлеву не удалось добавить чего-то принципиально нового к тексту Фэна.