Меченосцы - Генрик Сенкевич

— Так получишь его, скажи только правду.

Тут чех, с самого начала слушавший этот разговор и усмехавшийся в руку, проговорил:

— Правда будет известна при мазовецком дворе. Сандерус пристально посмотрел на него и сказал:

— А ты думаешь, я боюсь мазовецкого двора?

— Я не говорю, что ты боишься мазовецкого двора, а говорю только, что ни сейчас, ни через три дня не уехать тебе на этом коне, а если окажется, что ты соврал, то и на собственных ногах тебе не убраться, потому что его милость велит их тебе переломать.

— Обязательно, — сказал Збышко.

Сандерус подумал, что ввиду такого обещания лучше быть осторожным, и отвечал:

— Если бы я хотел солгать, то ответил бы сразу, что она замуж вышла или что не вышла, а я сказал: не помню. Если бы был у тебя ум, то по этому ответу ты бы сразу постиг мою добродетель.

— Не брат мой ум твоей добродетели, потому что она, пожалуй, псу родная сестра.

— Не лает моя добродетель, как твой ум, а кто при жизни лает, тому, может статься, после смерти придется выть.

— Это верно, что добродетель твоя не будет выть после смерти: она будет скрежетать зубами, если только не потеряет их при жизни, на службе у дьявола.

И они стали браниться, потому что язык у чеха был "хорошо привешен", и на каждое слово немца он находил два. Но тем временем Збышко приказал готовиться к отъезду, и вскоре они тронулись в путь, расспросив наперед хорошенько бывалых людей о дороге в Ленчицу. Выехав из Серадзи, они вскоре вступили в глухие леса, которыми была покрыта большая часть страны. Но среди этих лесов шла большая дорога, местами даже окопанная канавами, местами же, на низинах, вымощенная кругляками: память о хозяйстве короля Казимира. Правда, после его смерти, во время военной смуты, возникшей благодаря наленчам и гжимальтам, дороги пришли в некоторый упадок, но при Ядвиге, после успокоения королевства, снова в руках пришлого люда заходили на болотах лопаты, в лесах — топоры, и под конец ее жизни купец уже мог вести нагруженные свои воза из города в город, не боясь, что они сломаются на выбоинах или завязнут в грязи. Опасность на дорогах могли представлять разве только дикие звери да разбойники, но от зверей по ночам охраной служил огонь, а днем — лук, разбойников же и бродяг было здесь меньше, чем в пограничных местностях. Впрочем, тому, кто ехал с вооруженным отрядом, можно было ничего не бояться.

Збышко тоже не боялся ни разбойников, ни вооруженных рыцарей, потому что охватила его мучительная тревога, и всей душой своей находился он при мазовецком дворе. Застанет ли он свою Данусю еще придворной княгини, или она уже стала женой какого-нибудь мазовецкого рыцаря, этого он сам не знал и с утра до ночи мучился над этим вопросом. Иногда ему казалось невозможным, чтобы она забыла о нем, но минутами ему приходило в голову, что, быть может, Юранд приехал ко двору из Спыхова и выдал девушку за какого-нибудь соседа или приятеля. Ведь он еще в Кракове говорил, что Дануся — не для Збышка и что ему он не может ее отдать; очевидно, значит, что обещал ее кому-нибудь другому, очевидно, был связан клятвой, и теперь эту клятву исполнил. Когда Збышко думал об этом, ему казалось вероятным, что он уже не увидит Данусю в девушках. Тогда он призывал Сандеруса и снова его расспрашивал, снова выпытывал, но тот запутывал дело все больше. Иногда он уже вспоминал придворную девушку, дочь Юранда, и ее свадьбу, но потом вдруг засовывал палец в рот, задумывался и отвечал: "Пожалуй, не та". Даже в вине, которое должно было прояснять его мысли, не обретал немец памяти и все время держал молодого рыцаря между смертельным страхом и надеждой.

И вот ехал Збышко в тоске, огорчении и полном неведении. Дорогой он Уже вовсе не думал ни о Богданце, ни о Згожелицах, а только о том, что ему надлежит делать. Прежде всего нужно было ехать к мазовецкому двору, чтобы узнать правду, и он ехал поспешно, останавливаясь лишь для кратких ночлегов в усадьбах, на постоялых дворах и в городах, чтобы не загнать лошадей. В Ленчице он снова велел вывесить на воротах доску с вызовом, рассуждая так, что остается ли еще Дануся в девушках, вышла ли замуж, во всяком случае, она дама его сердца и он должен за нее сражаться. Но в Ленчице не всякий умел прочесть вызов, а те рыцари, которым прочли его грамотеи-клирики, пожимали плечами, не зная чужеземного обычая, и говорили: "Это дурак какой-то едет, потому что как с ним кто-нибудь может согласиться или поспорить, коли сам никогда этой девицы в глаза не видал?" А Збышко продолжал путь все с большей тревогой и все поспешнее. Никогда не переставал он любить свою Данусю, но в Богданце и в Згожелицах, чуть не каждый день "толкуя" с Ягенкой и любуясь ее красотой, он не так часто думал о Данусе; теперь же и днем и ночью стояла она у него перед глазами и не улетучивалась ни из памяти, ни из мыслей. Он видел ее перед собой даже во сне, с непокрытой головой, с лютней в руке, в красных башмачках и в веночке. Она протягивала к нему руки, а Юранд оттаскивал ее от него. По утрам, когда сны рассеивались, тотчас на место их приходила тоска, еще большая, чем была раньше, — и никогда в Богданце Збышко не любил эту девушку так, как полюбил ее теперь, когда боялся, что ее у него отняли.

Также приходило уму в голову, что, вероятно, ее выдали против ее воли, и он не осуждал ее, потому что, будучи еще ребенком, она не могла иметь своей воли. Зато он возмущался Юрандом и княгиней, а когда думал о муже Дануси, то сердце его как бы подымалось в груди к самому горлу, и он грозно поглядывал на слуг, везших оружие. Он решил, что не перестанет служить ей и что если бы даже застал ее чужой женой, то и тогда положит к ее ногам павлиньи перья. Но в этой мысли было больше печали, чем утешения, потому что он решительно не знал, что будет делать дальше.

Утешала его только мысль о большой войне. Хотя ему и не хотелось без Дануси жить на свете, все же он не обещал себе во что бы то ни стало погибнуть, а, напротив, чувствовал, что война так захватит его душу и память, что он избавится от всех других огорчений и забот. А большая война, казалось, висела в воздухе. Неизвестно было, откуда берутся вести о ней, потому что между королем и орденом господствовал мир, однако всюду, куда ни приезжал Збышко, только и разговоров было, что о войне. У людей было как бы предчувствие, что война неизбежна, и некоторые говорили откровенно: "Зачем же нам было объединяться с Литвой, как не против этих волков-меченосцев? Надо раз навсегда покончить с ними, чтобы они больше не терзали наших внутренностей". Другие же говорили: "Сумасшедшие монахи! Мало им было Пловцов? Над ними и так витает смерть, а они еще проглотили Добжинскую землю, которую им придется выплюнуть вместе с кровью…" И вот во всех землях королевства спокойно, без суетливости готовились к войне, как обычно готовятся к битве не на жизнь, а на смерть, но с глухим упорством сильного народа, который слишком долго сносил обиды и наконец стал готовиться к страшной мести. Во всех усадьбах встречал Збышко людей, уверенных, что не нынче, так завтра придется садиться на коня, и даже удивлялся этому, потому что, думая, как и прочие, что дело должно дойти до войны, не слыхал все-таки, что она наступит так скоро. Ему не пришло в голову, что на этот раз желание народа предупреждает события. Он верил другим, а не себе, и радовался при виде этих военных приготовлений, которые встречал на каждом шагу. Повсюду все иные заботы отступали на задний план перед заботами о лошадях и оружии, всюду заботливо осматривались копья, мечи, топоры, рогатины, шлемы, панцири, ремни у лат… Кузнецы день и ночь стучали молотами по железу, выковывая толстые, тяжелые латы, которые едва могли бы поднять изнеженные рыцари Запада, но которые с легкостью носили крепкие обладатели земель Великой и Малой Польши. Старики вынимали из сундуков, стоящих в чуланах, заплесневевшие мешки с гривнами, чтобы снарядить на войну детей. Однажды Збышко ночевал у богатого шляхтича Бартоша из Беляв, который, имея двадцать два здоровых сына, заложил большие пространства земли Ловичскому монастырю, чтобы купить двадцать два панциря, столько же шлемов и других частей оружия. Поэтому Збышко, хотя и не слышал о том в Богданце, думал все же, что ему сейчас же придется отправляться в Пруссию, и благодарил Бога, что он так хорошо снабжен всем, что необходимо в походе. В самом деле, оружие его всюду вызывало восторг. Его принимали за сына воеводы, а когда он говорил людям, что он только простой шляхтич и что такое оружие можно купить у немцев, только бы хорошо расплатиться при помощи топора, то всех охватывало желание поскорее идти на войну. И многие при виде этих лат не могли побороть зависти, догоняли Збышку на большой дороге и спрашивали: "Не сразишься ли, поставив в заклад эти латы?" Но он, спеша, не хотел сражаться, а чех натягивал лук. Збышко перестал даже вывешивать на постоялых дворах доску с вызовом, потому что понял, что, чем глубже заезжает он от границ в страну, тем меньше людей понимают, в чем тут дело, и тем более встречается таких, которые благодаря этому считают его за дурака.