Береговая стража - Дарья Плещеева

— Господин Шапошников, я сюда не за женихами пришла. Угодно вам меня малевать — извольте, — ответила на это Федька.

— И то верно, — живописец взял преогромную палитру и стал на нее выкладывать из горшочков свежие краски. — Но приятель мой выгодно отличается от вашего избранника тем, что готов жениться на вас. А господин Румянцев — нет, не готов. Стоит ли любить, зная, что Гименей не увенчает любовь…

— Стоит!

Не рассказывать же было этому язвительному господину, чье сердце отродясь не трепетало, про натянутую струнку и тайную музыку!

— Вы романтическая натура. Хотите, скажу, чем это все кончится?

— Нет.

— Вы будете любить его еще несколько времени, может, года два или три. А потом в один день переменитесь. Вы не сможете простить ему, что он не ответил на вашу любовь, сударыня. И тогда…

Он замолчал. Федька уже хотела соскочить с топчана и уйти.

— Не двигайтесь, — велел он. — Итак, мы все обсудили. Сегодня вечером преспокойно идите из театра прямиком ко мне. Мои люди избавят вас от надоедного провожальщика и почтительно доложат, кто это был на самом деле. А вы в уплату прямо от меня отправитесь в Гостиный двор домогаться встречи с Феклой Огурцовой. Вот вам повод: приятельница ваша, сельская помещица, завела полотняную мануфактуру и хочет выгодно сбывать товар. Ей доложили, что лавка Огурцовой — одна из лучших в столице, и она прислала вас, чтобы устроить знакомство.

— Как это ловко у вас получается, сударь…

— Да, пожалуй. А теперь не мешайте мне.

После чего они промолчали два часа кряду.

Это очень странный человек, думала Федька, лучше бы с ним не ссориться — он, кажется, может быть опасен. Но и дружить с ним невозможно.

— Вы запомнили, что должны сказать приказчикам в огурцовской лавке? — вдруг спросил Шапошников.

— Да, сударь.

— Я дам вам денег — заплатите, чтобы свели с ее горничной. Приказчикам это будет понятно — речь идет о большом и выгодном заказе, тут все средства хороши. А выпытать у горничной, с кем приятельствует хозяйка, — это уж проще простого.

— Да, сударь.

Больше разговоров не было — только потом, когда Федька уже почти оделась, живописец помог затянуть шнурованье и выдал денег на задуманную авантюру.

Но к той минуте Федькины размышления принесли совершенно не предусмотренный Шапошниковым плод. Она решила — лучше бы поболее узнать об этом человеке, а то он уж больно много себе позволяет, она же перед ним совершенно безоружна.

Насколько она смогла понять, днем Шапошников бывает в типографии и наносит визиты. Дома, следовательно, или нет никого, что сомнительно, или сидит Григорий Фомич с тем незримым служителем, который управляется на кухне. Значит, ежели вернуться, — то можно заглянуть в хозяйские бумаги.

Утешая совесть тем, что собирается совершить дурной поступок из соображений собственной безопасности, Федька поспешила в Гостиный двор.

Там ей пришлось пережить несколько малоприятных минут — приказчики оказались в шутливом настроении и принялись ее домогаться. Во всем виновата была старая шубка — никак не походила Федька на госпожу, способную призвать разыгравшихся молодцов к порядку. Она разозлилась на господина Шапошникова, отправившего ее в эту экспедицию, и одновременно позавидовала ему — он-то умел сохранять ледяное спокойствие во всякие сомнительные мгновения, под кожей, надо полагать, был отлитым из чугуна.

Наконец приказчики угомонились — возможно, потому, что Федька купила у них полотна на сорочки.

— Ты, сударыня, погоди с нашей хозяйкой сговариваться, — сказал тот, что постарше. — Она собирается дело и лавки продавать. Не сегодня завтра узнаем, кто у нас новый хозяин. Вот к нему и ступай.

— Мне велели госпожу Огурцову сыскать, до других мне дела нет, — отрубила Федька. — Скажите хоть, где квартирует!

— Да на кой тебе ее квартера, когда она от дела отходит? И, может, даже вовсе в Москву съезжает?

С немалым трудом Федька выяснила — купчиха живет тут же, неподалеку, за Перинными рядами, дважды поворотя налево, в собственном доме. За малую плату ей назвали имя любимой горничной — Настасья и присоветовали поклониться перстеньком или сережками — горничная-де большая любительница побрякушек.

Потратив неожиданно много времени, Федька поспешила к живописцу с докладом.

Она постучала. Григорий Фомич отворил.

— Я купила, что велел господин Шапошников, — сказала она. — Сейчас уставлю свертки в своей комнате и переоденусь.

— Как угодно. А то — щи у нас горячие. Барин с господином Крыловым только-только отобедали и уехали. Давайте подам, — предложил Григорий Фомич.

— А что, барин скоро обещался вернуться? — спросила Федька. — Может, мне его дождаться?

— И-и, сударыня! Раньше полуночи не явится! Ступайте в столовую.

Это было великолепно. Федька могла, стянув бумаги из рабочей комнаты, где Шапошников рисовал и писал, вечером вернуть их обратно.

Пообедав, она сперва пошла в палевую комнату, оттуда осторожно прокралась в рабочую и первым делом подошла к мольберту.

Она никогда не видела себя голой — зеркало такой величины было ей не по карману. Оказалось, что даже очень хороша собой, если забыть про рябое лицо. И ноги скрещены красиво, и икры в меру округлы, и коленки узки, но бедра на картине вроде бы пышнее, чем на самом деле, и грудь Дианы-охотницы торчит не так бойко, как ей представлялось. Лица художник не изобразил, и Федька поняла — лицо он возьмет у другой девушки, красивое и гладкое; можно бы из милосердия привести к нему Малашу, пусть и подружка немного заработает.

Потом она подошла к столу и ужаснулась — бумаги там были навалены как попало. Если с такого стола половину утащить, хозяин даже не заметит, — так подумала Федька, но проявила похвальную осторожность. Ей были нужны письма, из коих можно многое узнать. Она сунула их в карман и чуть ли не бегом отправилась в палевую комнатку.

Федька долго думала — оставлять ли письма под тюфяком, брать ли с собой. Товарки-фигурантки могли их найти и прочитать — но и Григорий Фомич мог в ее отсутствие прийти в комнату. Наконец она решила — все равно неприятной беседы с Вебером не миновать, так что лучше прочитать письма прямо сейчас, благо их немного.

Первое начиналось так:

«Любезный Мироброд!

Два дни тому назад поутру очень рано пролетал я чрез Париж, где, взлетев на самый верх одной колокольни, сел там на несколько времени для отдохновения, ибо тогда чрезвычайно устал, облетев, менее нежели в двенадцать часов, около пятисот миль, и притом еще должен был столько же пролететь до того места, куда предприял свое путешествие. Сидя на верху сей колокольни, обозревал я обширные пространства всего города…»