К черту моральные принципы - Алина Лис

— А что мне за это будет? — мстительно поинтересовалась я.

Последовал короткий и выразительный обмен взглядами. Потом Костя осторожно спросил:

— А чего бы ты хотела?

Ага, знаем мы эти приколы. Не на ту напали!

— Нет, так дело не пойдет. Я жду ваших предложений.

— Алиса, — голос Кости стал выразительным и даже проникновенным, — ты же понимаешь, что не имеешь права претендовать на картину?

Я и не собиралась. Они меня просто задели своим покровительственным отношением.

— А вы имеете?

— Наш клиент имеет. Он является прямым потомком последнего законного владельца «Белого лотоса».

— А откуда я знаю, что вы те, за кого себя выдаете? Документов я пока не видела, а если всем подряд на слово верить, то вот что получается! — Я демонстративно потерла кровоподтек и поморщилась.

Опять молчание, обмен многозначительными взглядами.

— Ладно, справедливо.

Алексей достал из кармана корочку, раскрыл. В руки не дал, гад. Назло ему я чуть ли не с лупой облазила удостоверение. Выяснила, что ему тридцать два года, а фамилия у него Удальцов. Название агентства «Бекасов и товарищи» показалось мне немного нелепым, но сама корочка выглядела убедительно. Еще немного потянув время, уже исключительно из вредности, я смилостивилась:

— Убедили. Меняюсь баш на баш. Вы мне тоже рассказываете все. И с самого начала.

В воздухе повисла неприятная тяжелая пауза. Очевидно, мое предложение не пришлось им по вкусу.

— Алиса, — с нажимом процедил Дмитрий. — Ты не имеешь права претендовать на эту картину.

Зол. Страшен. Давит. Давит почти физически. Кажется, снимет очки — и меня снесет его взглядом. У остальных тоже физиономии «кирпичом». Меня здесь не любят... Хвала Жужельскому за закалку, такими наездами меня не проймешь.

— Я и не претендую. Но я хочу знать правду. Это, в конце концов, нечестно! У меня убили мужа, меня похитил и мучил маньяк, я потратила почти неделю своей замечательной жизни на расследование, несколько раз выставила себя идиоткой, терпела чужое хамство. Я имею права знать все! А картину можете забрать себе.

— Не себе, а клиенту, — хмуро поправил меня очкастый.

— Да хоть папе римскому! Из-за чего весь сыр-бор-то начался?!

— Мне кажется, ты немного не понимаешь ситуации, — процедил Макс. Он по-прежнему обижался на мою шалость с лаком. — Твой муж был среди похитителей. Если хочешь избежать статьи за соучастие, лучше сотрудничать со следствием.

Я оскалилась, откинулась на спинку стула и закинула ногу на ногу. Черта с два он меня продавит!

— Я за грехи Лаптева не отвечаю.

Один бог знает, сколько бы мы так еще ругались, но вмешался Костя. Он успокаивающе положил руку Максу на плечо, что-то шепнул Дмитрию на ухо, а потом объявил:

— Почему бы и нет. Слушай.

* * *

С наследником Прохору Закрутову не повезло.

Говорят, на детях гениев природа отдыхает. Дык, не только с гением такая пакость случиться может. Вот Прохору Вениаминовичу одного сына бог послал — и того негодного.

Помнится, в свои шестнадцать помощник приказчика Прошка уже заработал первую тысячу рублей (дело было гнусное и отчасти незаконное, поэтому вспоминать об этом случае купец не любил), а ненаглядное чадо и в восемнадцать витало где-то в горних высях.

Купец Прохор винил себя.

Не стоило нанимать для мальца гувернёра-француза. Довоспитывал, лягушатник! Юного Данилу Прохоровича интересовало все что угодно, только не приход и убыток товара, не цены на мыло, не порядок на складе. Данилка мечтательно пялился в небо, цитировал похабные и бесполезные стишки. Да ладно стишки! Чадо постоянно жаловалось на «засилие мещанства и пошлости в провинции». Вот прям такими словами и жаловался! А о родительском ремесле, которое его, засранца, поило и кормило, отзывался с плохо скрываемым презрением.

Сам Прохор виноват, сам. Все хотел перед соседями грамотностью наследника хвастануть — мол, и мы, Закрутовы, хоть крестьянского корня, а все образованнее многих!

К труду же Данилка оказался и вовсе не приспособлен. Что делать с таким сыном, купец не знал, оттого сильно печалился. Старый дедовский рецепт — добрая порка — не спасал. Данила ревмя ревел, однако бестолковость из него никуда не девалась.

Решить дело помог местный губернский секретарь — Федор Никитский, человек неглупый и видевший жизнь.

— Отправь ты его в столицу, Прохор Вениаминыч. Пусть потрется среди образованных, рога пообломает. Глядишь, поймет, за кого его люди держат, — посоветовал он за кружкой пива в местной ресторации.

— Далеко как. А ну забалует? — засомневался купец. — Пьянки, девки гулящие...

— А ты учиться отправь. Пусть науки изучает. Да не абы какие, а такие, что в деле полезны. Ну и отчитывается пусть перед отцом, честь по чести.

Мысль показалась дельной, засела в голове почище занозы. Думал ее Прохор Закрутов всю весну, к лету удумал.

Надо ли говорить, как Данилка поездке обрадовался? Запрыгал, что жеребенок весной.

Сначала Прохор еще хотел сына в Москву отправить — и ближе, и роднее, и сам нередко бывает там проездом по делам торговым. Но тут уж Никитский переубедил:

— Никак нельзя, Прохор Вениаминыч! Только в столицу! Это здесь он гоголем ходит. И в Москве ходить будет. А в столице выйдет неотесанной деревенщиной.

Так и вышло, что отправился Данила Закрутов в Императорский Санкт-Петербургский университет изучать экономику и юриспруденцию.

Поначалу вроде и правда одумался. Слал длинные письма домой, скучал, успехами хвастал. Потом писать реже стал, успокоился. Ну да Гринька — доверенный слуга, что с наследничком отправлен в дорогу был, тут как тут. Все расскажет, опишет — и спокоен Прохор. В порядке Данилка. Ну пьет, бывает. Безобразничает иногда, а кто ж не стал бы? Но ведь учится!

Так вот и получилось, что первый звоночек купец прохлопал. Вот уж важность — зачастил Данилка вольнослушателем в Школу Императорского общества поощрения художеств. Конечно, картинки малевать не велика работа, но чем бы дитя ни тешилось, лишь бы училось хорошо.

И второй звоночек мимо прошел. Письмо от верного Гриньки с жалобой, что совсем от художеств этих Данилка крышей поехал: заговариваться стал, мечтает в Гималаи ехать, Шамбалу искать. Старик тогда только отмахнулся — мало ли чего по молодому делу в голову прийти парню может.

Так и получилось, что тревогу купец забил, когда уже поздно было. Художнички, картиночки — совсем обалдую голову задурили. Наследник бросил университет, часами просиживал в скрюченной позе, уставившись в пространство, а когда раскрючивало его, так садился малевать картинки.

Прохор Вениаминович лично ездил в столицу, проверять. Вернулся — запил. По пьяни чертей гонял, дебоширил в ресторации, обложил городового по матери...Много чего натворил, старый дурак. Утром вспоминать было стыдно, а забыть не получалось.

Пропал сын. Сгинул вчистую — раньше умом не козырял, теперь совсем в заумь ударился. Разговоров только про звезды да про Атлантиду с Шамбалой. А то и вовсе сидит, уставившись в одну точку, а называется это пинание балды нерусским словом «медитация».Цельную комнату в съемной квартире (лучшую! — с самым большим окном, да что на Лиговской проспект выходит) под «мастерскую» пустил. И ладно бы что-то дельное мастерил — нет, все те же картинки малюет.

Картинки, впрочем, Закрутову понравились. С душой так нарисовано — русская природа, мужички, избы. Но понятно же, что баловство это все. Ни толку, ни приработка с тех картин, один расход краски. А она столько стоит — купец узнал, за сердце схватился.

Положение спас все тот же Федор Никитский, которому пьяненький купец обещал лично ребра намять за страсть к бестолковым советам. Добрым человеком был губернский секретарь. Добрым и не обидчивым. Вместо того, чтобы оскорбиться, вызвался помочь. С утра допросил похмельного Закрутова, забрал письма Данилы и Гриньки и удалился «для изучений и раздумий».

Плодами раздумий стали несколько вопросов, отправленных Гриньке не в письме, а посредством новомодной игрушки — телеграфа.

Ответ получен был в тот же день, и повеселевший Никитский отправился утешать приятеля.

— Здрав будь, Прохор Вениаминыч. Отставить кручину — вернем мы твоего парня.

— Это как же? — спросил трезвый, поэтому вежливый, но очень хмурый Закрутов.

— Рерихом художника того зовут. Во всем мире известная личность. Данила разве что не молится на него, в рот заглядывает. Оттуда и вся дурь. Только мазню парень скрывает от художника, боится показывать. И правильно боится, по-честному говоря. Вот тут его прижучить и можно.

— Говори, чего удумал!

Никитский прищурился и огладил жидкую бороденку:

— Мне в столицу по делам через недельку. Загляну к твоему парню вроде как письмо передать. Напрошусь глянуть, чего он там малюет. Я таких, как он, щенков насмотрелся: хоть и стыдится, сам до смерти показать свои картины хочет. А дальше захвалю его — мол, лучше не встречал, талантище, такую и князю подарить не стыдно! Одно слово — уболтаю. Пусть Рериху свою мазню покажет.