По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

– А дед говорил, там же камень сплошной? – вдруг вспомнил Сенька. – Ну в той Палестинской земле. И дома, мол, сплошь каменные.

Анька пожала плечами, раздумывая.

– Хм… Нет, но есть же «Троица», к примеру, икона, это, когда три ангела явились к Аврааму и Сарре, там дуб нарисован… И как говорится? – Анька потерла переносицу. – «И явился ему Господь у дубравы Мамре». Дубрава. И потом… с гор Ливанских к ним доставляли кедры. – Анька продолжала, воодушевляясь: – «Вид его подобен Ливану, величествен, как кедры».

– Чей? – спросил Сенька с какой-то осторожностью.

– Соломона, царя еврейского.

– Того, шибко умного?

Анька кивнула. Щеки ее рдели, глаза как-то особенно блистали, и брови казались яркими, а с кос струился свет. Сенька еще больше оробел, поглядывая на нее, и даже слегка попятился.

Пытаясь скрыть смятение, Сенька снова ударил в фанеру, как копьем, и пробил ее. Анька вздрогнула, гневно взглянула на него.

– Чего ты?! Так и заикой станешь!

Сенька засмеялся.

– А вдруг там змей!.. Я ж все-таки внук Георгия!

Заулыбалась и Анька.

– Ты хамелеон, вот ты кто, – проговорила она, с неожиданной ласковостью глядя на него и убирая со лба волосы. – То отрекаешься, то…

– Ничего я не отрекаюсь, – буркнул Сенька. – А ты – мракобесница. Соломон, да дуб, да плотник. Будто из короба Марты Берёсты сказочки. Небось, и крестик таскаешь?

Анька наклонила голову, потянулась к ноге, сгоняя муравья или какую букашку или делая вид, что сгоняет. Поморщилась, оглядываясь.

– Куда там подевался наш Жемчужный?

– Ага, – не отступал Сенька, – таскаешь причиндалу? Таскаешь?

– Ну и дурень же ты, – ответила Анька с досадой.

– А ты веришь в сказочки, веришь! Ровно дитё малое с соплями.

Анька пыхала глазами, не находя нужных слов и наконец ухватилась за прошлые деньки:

– А сам в Горбуны плавал!

Сенька хотел ответить, что со всеми же, но тут появился Илья Жемчужный. Очки его торжественно сверкали.

– Глядите, – сказал он и показал отмытую чашу.

Чаша была расписана яркими алыми цветами по голубому. И краски не увяли за столько времени.

– Ого, – сказал Сенька, – это, верно, Греков работа.

– Косьма Цветочник, видно, краску сюда наливал, – сообщил Илья деловито.

– А может, квас? – возразил Сенька.

Илья победоносно усмехнулся и продемонстрировал кисточку.

– А это? Она в чашке залипла.

– Илья, ты настоящий археолог, – подхвалила Анька.

– Так сыщи же стариков, – сказал Сенька с завистью.

– Они ж не глиняные истуканы, – с упреком молвила Анька.

– И то правда, – добавил Илья.

Стариков и в самом деле след пропал. Никто их не видел ни в окрестностях Каспли, ни в окрестностях Белодедова, ни где-то и подальше. Жарковские боялись, что рано или поздно кто-то в перелеске наткнется на стариков – уже умерших, самим себе причиненной смертью. Хоть они уже и все колхозники были, да и большинство жителей окрестных деревень, и тем паче села, и почитали себя кто разуверившимся, кто впавшим в сомнение, а кто и воинствующим безбожником, но грех самоубийства оставался таковым для всех. Иметь в семье самоубийцу было каким-то дополнительным тяглом. И Фофочка всегда с тревогой глядела на какого-нибудь белодедовского или язвищенского жителя, вдруг оказавшегося в селе и идущего ей навстречу с приветствием.

Тревога и без того была неизбывна. Тимашук не ослаблял хватки и клеил, клеил, как паук паутину, дело о кулацко-церковной ячейке правого уклона, хотя, что такое правый уклон, может, один только Евграф и знал: это позиция так называемой группы Бухарина, тормозившей коллективизацию и к тому времени уже разгромленной; но сам Бухарин и остальные были еще живы, и Бухарин являлся академиком и членом всяких комиссий, а Рыков был народным комиссаром почт и телеграфа СССР. Их-то пока оставили в покое, а вот с правыми уклонистами на местах не церемонились, да еще и с кулаками-церковниками.

– Какой ты кулак? – недоумевала Фофочка, когда Евграф возвращался с очередного допроса у Тимашука. – Или я. Или Семен с Дарьей – ну какие мы кулаки?

– Вам припоминают те тучные годы, когда Дюрга процветал, – устало отвечал осунувшийся Евграф.

– Ну а ты?

– Я? – переспрашивал он, снимая очки, тщательно протирая их и бормоча, что Машук так сыплет всякими уклонами и акциями, что все стекла в брызгах. – А мне припоминают, что я землемер.

– Ох ты, боже ж ты мой! – отвечала Фофочка, всплескивая руками. – Так что, землемер уж и вражина, да?! Будто их нетути? А кто колхозам поля мерит?

– Это новые землемеры, а я успел поработать в былые годы… на Столыпина.

– Ну где ж их набраться-то новых всех?! – в сердцах вопрошала Фофочка. – Значит, давай да и пореши, пореши тех, кто рожден до революции ихней. Так и самого Машука туда же?!

– Ну… – Евграф смотрел очки на свет, надевал их. – Кто-то способен полностью обновиться, а кто-то и нет.

– Вона что! И ты так раздумываешь? Мудрец!

«И я», – хотел сказать Сенька, но молчал, чтоб не огорчать мать окончательно.

– А как же… как же то установить, ай? Кровь забирать, как те врачи, пробовать ее, смешивать с чем? Да и ставить печать?

– Зачем, – спокойно отвечал Евграф. – Суди по делам, так и в той Библии сказано.

– По плодам! – ввернула Варька.

– Тебе не спрашивают! – оборвала ее мать.

– А зря, – своенравно отвечала та.

– Ай?

– Я человек новой формации.

«И я!» – хотел крикнуть Сенька, но снова мужественно промолчал.

Фофочка некоторое время ошарашенно на нее глядела, глядела, не зная, что ответить или даже предпринять.

21

Но что-то не клеилось у Тимашука. Говорили, что это из-за Фейгеля, точнее, благодаря тому его загадочному родственнику из облисполкома. На селе тоже судачили, что считать пьяную выходку на свадьбе контрреволюционной диверсией или, там, саботажем, – потешно. Если уж и судить кого, так Дюргу – за поджог. Но тоже вопрос: во-первых, где тот Дюрга и точно ли это он?.. Ну конечно, ясно, что он, кому еще пришло бы такое в ум. Но ты его сыщи, схвати, выбей из него сознание, то бишь признание.

Фофочка робко напоминала Евграфу о том, что надо ж все-таки и расписаться, а то… и не расписаны на новый лад, и не венчаны по-старому. Евграф же отвечал ей, что надо погодить, зачем связываться так крепко с еще одним… представителем прошлого.

– Каким таким?

– Да землемером.

– Ну окстись же! – воскликнула Фофочка и даже пристукнула кулаком по столу, так что чашки задребезжали. – Вот заладил, как пономарь.

Но Евграф спокойно ей отвечал:

– Много землемеров взяли по делу Чаянова.

Фофочка нахмурилась.

– Эт кто таков?

– Агроном всея Руси, можно сказать. Ученый. Но, как видно,