Сервер и дракон - Ханну Райяниеми

Потом он увидел в ячмене голого великана.

Сначала он подумал, что это какое-то большое животное, может медведь, лежит на спине. Но его осветили первые лучи солнца, и Оранен увидел, что это огромный человек. Он лежал на спине, раскинув руки, и махал ими, будто ребенок, рисующий в снегу силуэт ангела. Волосы у него были цвета ячменя, длинная борода наполовину закрывала огромное брюхо, на босых ногах чернели пятна грязи. Он казался молодым и старым одновременно.

Встав, он стал похож на дерево, выросшее из красно-золотого моря. И когда он заговорил, голос его был подобен ветру:

– Зачем ты пришел,

Что ты ищешь,

Сын Оранена,

Дитя ячменя?

Оранен сделал еще глоток водки и рассмеялся. Все это было достаточно странным, чтобы казаться смешным. К тому же в его венах звенела выпивка.

– Perkele, я не знаю! Проклятье, дайте человеку спокойно покончить с собой!

– Здесь нет смерти,

Нет танцующих дочерей Туони,

Только урожай,

Только Пекко, благословение поля.

Великан направился к Оранену. Ноги его глубоко уходили в полузамерзшую землю, и его следы дымились. Ячмень склонял головки, когда мимо проходил великан. От его тела исходило тепло. Его запах напомнил Оранену шипение пива на камнях.

Великан протянул руку размером с лопату, выхватил бутылку из рук Оранена, понюхал и отбросил в сторону.

– Маленький человек пьет

Плохое вино,

Не то что ячменная вода.

Недостойно сына Оранена.

Великан зарокотал смехом, словно у него в груди началось землетрясение. Слезы гнева потекли по щекам Оранена. «Этот вонючий тролль надо мной издевается. Или у меня глюки. Я явно достаточно выпил». Он понял, что все еще держит в руках обрез. Был только один способ выяснить правду.

Он выстрелил из обоих стволов в грудь великана. Выстрел был подобен удару грома. Что-то теплое брызнуло ему в лицо. Гигант отшатнулся и засмеялся. Черная кровоточащая воронка в его груди быстро закрывалась.

– Оставь меня в покое, saatana! – пробормотал Оранен. – Уйди.

Струйка крови великана затекла ему в рот. Она походила вкусом на пиво, густое и чуть горьковатое, – нет, на медовуху, сладкую и хмельную. Она походила на смесь всех элей, пива или биттеров, которые он пробовал в жизни, и на что-то еще. Она была как жидкая земля.

Оранен выронил обрез и спрятал лицо в ладонях. Великан присел рядом с ним на корточки, мягко улыбнулся и положил руку ему на плечо.

– Выпей со мной,

Пей мою кровь,

Сын Оранена,

сын ячменя.

Сыграй с Пекко в древнюю игру,

Проверь свое мужество.

Кто больше выпьет, тот и сильнее.

Мужчина умеет пить.

– Я не хочу играть в игры, – возразил Оранен, – я просто хочу умереть. Думаю, именно этого хотел папа. Чтобы ты стал моей смертью.

– Если ты победишь, я исполню твое желание;

Если Оранен победит, старый Пекко смягчится,

Я отнесу тебя в Туони на спине,

Отведу тебя к реке черного лебедя.

– А если я проиграю?

– Добр стал старый Пекко,

Добрый Хиттавайнен,

Семя чресл твоих хочет он,

Сердце твоего первенца, – прошептал Пеллонпекко, и его глаза стали темнее, приобрели цвет засохшей крови.

«Мой первенец? – Оранен задумался: – Но у меня его нет – если только Маркетта не солгала, сука. А она лгала? Это все реально?»

Но брошенный великаном вызов словно горел в сознании.

Perkele, выпивка – это единственное, что он по-настоящему умел делать.

Оранен заставил себя улыбнуться.

– Валяй, – сказал он.

Пеллонпекко улыбнулся. Затем он погрузил правую руку в землю и выдернул оттуда что-то. Разжал пальцы. На грязной ладони лежал человеческий череп без верхушки, с обломанными костяными краями. Он был до краев наполнен темной пенистой жидкостью.

Оранен схватил его и сделал большой глоток.

Оранен потерял счет времени. Он не знал, как долго они просидели на ячменном поле в свете раннего рассвета, передавая туда-сюда череп. Каждый глоток оборачивался взрывом во рту. То и дело всплывали чужие воспоминания: сгорбленные, упрямые люди, которые растили на этом поле ячмень, приносили жертвы Пеллонпекко, пили пиво, сваренное из его плоти в дни сбора урожая, чтобы согреться темными зимними вечерами.

Сначала ему стало легче от меда. Он смеялся и шутил пошлые шутки. Пекко улыбался и загадывал ему загадки, ответы на которые ничего не значили для Оранена.

– Ушли слова Випунена,

Мертва мудрость Антеро,

Из умов маленьких людей,

В сердцах маленьких людей, – сказал великан и печально покачал головой. Это было так смешно, что Оранен расхохотался.

Вскоре напиток начал казаться кислым. Глотать стало трудно, мед свинцом падал в живот. Но Оранен продолжал пить. Он думал об Антти и Маркетте и о своем глупом, упрямом отце, который втянул его во все это, и пил, сжигая тьму внутри оставшимся гневом. Потом он начал пить свою смерть.

Пеллонпекко пил вровень с ним, грустно улыбаясь.

Когда смерть миновала, Оранен стал пить за Туомаса. За своего сына. За его светлые кудри, за желтую курточку и любовь к мультику «Суперкрошки». Потихоньку он начал вырубаться, и наконец, когда ему уже казалось, что руки превратились в огромные неуклюжие рукавицы, а голова стала железной наковальней, он пролил немного меда на землю.

Последнее, что он увидел перед тем, как мир исчез, был Пеллонпекко с черепом его отца в руках.

Он проиграл.

«Туомас. Не бери Туомаса, – подумал он, – пожалуйста».

А потом Оранен уснул.

Пеллонпекко смотрел, как над лежащим человеком восходит солнце.

Хорошо был выкован Оранен,

Хитрый твой старый отец:

Перепил Пекко,

Связал Хиттавайнена словом.

Лучше тебя старый Оранен пил,

Крепче мед забирал его,

Больше железа было в его крови,

Больше огня в животе.

Оранен видел смерть сына,

Видел, как источилось его семя,

Он просил жизни сыну,

Обошел Пекко в древней игре.

Пеллонпекко свое слово сдержал,

Свободен от слова Хиттавайнен,

Твой первенец останется тебе,

Внук Оранена будет свободен.

Вернись в мир, юный Оранен,

Пусть ветер колышет ячмень,

Ищи свою смерть и свое семя,

Ищи истинный вечер своих дней.

Оранен проснулся от тычка в бок чем-то острым. Заморгал от солнечного света.

– Perkele! – воскликнул Пенгеркоски. – Я был уверен, что ты умер! Я же слышал выстрел ночью. Даже лопату принес.

Оранен медленно сел. Казалось, что кто-то забил гвозди ему в спину и голову, а во рту стоял мерзкий привкус. Он встал, сделал несколько шагов, и его вырвало.