Две любви - Френсис Кроуфорд

Жильберт надеялся быть один, но он встретил так далеко на берегу речки, как только мог видеть, толпы праздношатающихся, и среди них большинство было с ветками остролистника и молодых кипарисов, которые они несли в лагерь для рождественского праздника, так как в лагере было много северян-норманнов, франков из Лотарингии, северян из Польши и Богемии, и каждый северянин хотел иметь пред своей палаткой елку, как делали их предки по старинной языческой вере.

Придворные дамы Элеоноры в богатых платьях и развевающихся плащах также прогуливались верхом для своего удовольствия, в сопровождении рыцарей, они были без оружия, исключая меча или кинжала. Там было тоже много черноглазых мужчин и женщин, прибывших из Эфеса в праздничном наряде, чтобы посмотреть на большой христианский лагерь.

Все было спокойно, блестяще и красиво на взгляд, но мало гармонировало с мрачными мыслями Жильберта. На повороте течения реки местность делалась несколько возвышеннее, и резко поднимались бесплодные холмы над зеленой травой, как бы маленькая пустыня среди плодородной равнины. Почти инстинктивно Жильберт повернул в эту сторону, поднимаясь по камням, пока не достиг самой возвышенной равнины, где он сел с чувством глубокого удовлетворения, что отделался от себе подобных.

Местность, где он уселся, находилась около шестидесяти футов над уровнем реки, и хотя он не мог ясно слышать разговоры проходивших групп, но мог заметить выражение каждого лица. Он был удивлен, как часто выражение каждого согласовалось с не выраженными мыслями.

Солнце закатывалось медленно, и Жильберт, не имея никакой мысли о прошедшем времени, внимательно рассматривал приближавшуюся к нему кавалькаду. Она была от него еще на расстоянии полмили, а он уже заметил в первом ряду бегущую лошадь и даже на таком расстоянии он был уверен, судя по непринужденной походке животного, что это была арабская кобыла королевы.

Они приближались легким галопом, и через две или три минуты он мог различить лица тех, кого знал,- саму Элеонору, Анну Ош, Кастиньяка и двух рыцарей, которые всегда находились в эскорте королевы, и двадцать других, ехавших позади группами по двое или по трое. Жильберт неподвижно рассматривал их, и ему не пришла мысль, что он сам, сидя на самой возвышенной скале и одетый в темно-красную одежду, освещенную заходящим солнцем, привлечет взгляды. Но, прежде чем приблизиться настолько, чтобы узнать его, королева заметила Жильберта, и в ней проснулось любопытство; несколько минут спустя, она узнала его, и глаза их встретились. Она натянула уздечку и пустила лошадь шагом, не наклоняя головы и спрашивая себя, почему он так пристально смотрит на нее, даже не снимая шапки; затем, к ее великому удивлению, она увидела, как он встал и затем исчез среди скал.

Она была так этим удивлена, что совсем остановила лошадь и несколько секунд рассматривала узкое плоскогорье, на котором он сидел; в это время вся ее свита смотрела по тому же направлению, ожидая появления Жильберта.

Но не видя его, она двинулась дальше, и хотя ее лицо не изменилось, но она не разговаривала до приезда в лагерь, и никто не смел прервать ее молчание.

Если бы она обернулась, то заметила бы молодого человека, который, понурив голову, быстро шел по долине дальше от реки, дальше от лагеря, к бесконечному уединению. Он действовал так почти бессознательно, руководимый странным чувством, которого не пробовал понять.

Прошло более двух месяцев с тех пор, как он ее не видел, и в его жизни, полной движения и беспокойства, воспоминание о ней исчезло из его мечтаний. Пока он был далеко от нее, она существовала лишь, как единственный глава, у которого он ищет опору и одобрение, женщина терялась в личности королевы, и его не тревожила разница между ней и женщиной, которую он любил. Но теперь едва он увидел ее, ему казалось, что королева снова исчезла, чтобы дать место женщине, и он бросился бежать, не рассуждая о странности своего поступка.

Таким образом, он продолжал идти более, чем две мили, пока не исчезло солнце, и бледный восток стал багроветь. Воздух сделался холоднее, и вместо морского ветерка подул ночной горный ветер, и беглец вздрагивал, так как у него не было плаща. Перемена погоды и усталость остудили его кровь, и никакая радость не грела его сердце.

В продолжение двух лет он всегда считал, что ему предстояло исполнять великие дела, найти свою судьбу, и он исполнял честно и хорошо все, что попадалось ему на пути. Случай представился, и он за него ухватился, исполнив все, как мог лучше, и возгласы солдат убедили его за несколько часов до этого, что он не был более темным английским авантюристом, встреченным на дороге в Париж Готфридом Плантагенетом. Тысячи людей повторяли его имя с энтузиазмом и рассчитывали на него, чтобы обеспечить безопасность их пути, проклиная тех, кто не обращал внимания на его предупреждения. На его месте большинство отправилось бы в этот день к королеве и сразу потребовало бы награды, а он блуждает одинокий до ночи в этой громадной долине, недовольный всем и особенно самим собою. Все, что он сделал, встало "пред ним и обвиняло его вместо того, чтобы льстить его тщеславию. Каждый добрый поступок в его глазах имел низкое побуждение; он был отравлен идеей, что он его исполнил не для самого добра, а для удовлетворения своих смутных чувств, которые овладели им, когда королева, разговаривая с ним, прикасалась к его руке.

Жильберта Варда охватило внезапно желание смерти; он хотел быть похороненным под травой, которую попирал, настолько он был недоволен собой. Это было бы так просто, по нему никто не стал бы много плакать, исключая его слуг, да и они еще, может быть, разделили бы его имущество. Он был лишний на земле, потому что ничего не делал хорошего; он был низок, потому что боялся глаз женщины, от которых убегал; он был грешник, заслуживающий вечного огня, потому что прикосновение руки женщины могло сделать его на минуту неверным единственной женщине, которую он действительно любил. Только недеятельные люди становятся подозрительны и находят в себе ту или другую вину, и широкая брешь, которая находится между идеальным добром и реальными совершенствами, принимает вид глубокого рва между мыслью и действием, из которого слабохарактерные, хотя и хорошие люди не видят исхода.

Жильберт намеревался следовать по крестной дороге с искренней верой, но его сердце сделалось игрушкой женщины, он произнес обет рыцарства, и он уже порвал его мысленно; он был сыном бурной матери и не имел энергии победить это сходство. Это было безрассудно и экстравагантно, и гасконский рыцарь Кастиньяк стал бы над ним насмехаться и принял бы его за сумасшедшего. Он действительно страдал, так как испытывал странную меланхолию, знакомую только северянам, и которая представляет самые страшные страдания. Это неопределенная тоска, которая носится, как облако, над сильными душами. Они опасаются ее и иногда прибегают к самоубийству, чтобы ускользнуть от нее; иногда она доводит их до преступления и пролития невинной крови. Некоторые из числа лучших удаляются в монастыри, проводя время в сожалении, печали и страданиях. На юге никогда никто не испытывал такого состояния и не умеет его понять.

Иногда эта тоска является без причины, и чаще она терзает молодых людей, чем старых. Ни одна женщина или мужчина на юге не знают или не понимают ее, но люди северной крови подвергаются ей из поколения в поколение, как искупление за какое-либо давно прошедшее зло, совершенное северной расой.

Наступила ночь, когда Жильберт отыскал дорогу к своей палатке, скорее инстинктивно и по привычке к лагерю, чем по точному воспоминанию местности. Он сел пред жаровней с горящими угольями, которые Альрик принес на лопатке из ближайшего бивуака. Слуги дали ему супу с хлебом и вином, так как это был канун Рождества и постный день, и ничего другого не было, потому что вся рыба, принесенная с моря, была распродана вельможам задолго пред тем, как приехал Жильберт. Но он этого не знал и не беспокоился знать, а ел машинально, что ему подавали. Он долго сидел при свете глиняной лампы, которую Дунстан время от времени поправлял железной шпилькой, опасаясь, чтобы тлеющая светильня не упала в жир, наполовину растопившийся, и не погасла бы совсем. Когда слуга не смотрел за горелкой, его глаза устремлялись на серьезное лицо своего господина.

- Сударь,- сказал он наконец,- вы очень печальны. Завтра Рождество, и вся армия будет бодрствовать до полуночи, когда будет отслужена первая церковная служба. Не желаете ли пойти погулять по лагерю и посмотреть, что там происходит? Палатки вельмож все освещены, и солдаты поют рождественские гимны.

Жильберт покачал головой с равнодушным видом, но ничего не ответил.

- Сударь,- настаивал слуга,- прошу вас, пройдемте туда. Вас это развеселит, есть, что посмотреть. До полуночи король, королева и весь двор пойдут процессией в большую палатку-часовню, и было бы приличнее, чтобы вы тоже пошли с ними.