Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович

Я оказался прав – дотянули. Пришлось петь.

И вот что удивительно – мои черти были вымотаны до предела, но никогда не забуду, как горели их глаза, когда я пел:

И на краю, спиной упершись в небо,Плечом к плечу в свой бой последний встали,И друг за другом уходили в небыль,Неся кровавый росчерк острой стали...[56]

Такое ощущение, что они хоть сейчас готовы встать и идти вслед за неизвестным героем в последний и решительный, с двумя мечами в руках...

Кстати, национальность автора они сразу определили правильно и влет, хотя были в тексте непонятные слова, которые я не менял, предпочтя вместо этого заранее пояснить их смысл.

– Хошь и местрели у него, а не нашенские гусляры, а заместо былин баллады – все одно с Руси он родом али родичи имелись, – уверенно заявил Одинец и расплылся в улыбке, узнав, что так оно и есть, а автора звать Вадимом.

Вообще-то она понравилась всем, но ему в особенности, так что главным образом по его инициативе я в конце исполнил «Балладу о двух мечах» еще раз.

Четвертый день был привольным – я не стал назначать рубежей, заявив, что теперь, когда мы вышли на Волгу, можно и немного расслабиться, будучи убежденным, что на реке нас ни за что не взять.

Не то чтобы я был уверен в несокрушимости своих воинов. Сила силу ломит, и против нескольких сотен или тысячи все равно не выстоять, но для этого нас вначале надо... догнать, а вот тут у преследователей возникли бы немалые проблемы.

Я бы даже сказал – неразрешимые.

А вот про берег не подумал.

Хотя даже если бы и подумал – проку с того...

Глава 15

Гладко было на бумаге...

Начало всем будущим неприятностям положили не учтенные мною в том пасьянсе, который я разложил, качества Дмитрия.

Все-таки я был о нем куда лучшего мнения, но, как выяснилось, напрасно.

Нет, я уже знал по Путивлю, что, когда парня разжигает, как сказал бы отец Антоний, греховный огнь в чреслах, наш государь становится неудержим и напорист, словно петух в курятнике.

Плюс к тому его нетерпение неимоверно усилилось после отъезда Годунова. Уж очень благоприятно все складывалось – нарочно не придумаешь.

Получалось, что брат теперь далеко, мать в расчет брать тоже не имеет смысла, а о Квентине он вообще, скорее всего, даже не задумывался, так что можно было смело идти на приступ сердца Ксении.

Но для начала следовало поразить ее... своей щедростью.

Это ж надо додуматься, чтобы решить купить любовь царевны?! Чай, она не девка возле храма Василия Блаженного с кольцом во рту.

Нет, прав был Филатов, тысячу раз прав, когда писал:

Не подчиняясь нравственным законам,Ничто всегда останется ничем!..Мир движется вперед от фазы к фазе...В один прыжок пройти свой путь нельзя...А если кто из грязи сразу в князи, —Плохие получаются князья!..[57]

От себя же добавлю, что уж цари-то и вовсе никудышные.

Холоп – он и есть холоп.

Даже Басманов, надо отдать ему должное, с которым государь поделился своей задумкой, сразу усомнился насчет мудрости этой идеи с украшением, хотя вслух ничего не сказал и перечить не стал, дорожа своими добрыми доверительными отношениями с ним и стараясь во всем ему потакать.

Одним словом, Дмитрий не пожелал явиться к царевне в келью Вознесенского монастыря с пустыми руками, да и предлог был необходим достойный, а потому он решил сделать ей подарок, для чего заглянул в свою казну.

Драгоценных камней, которые он там отобрал, вполне хватило бы для украшения не одного, а двух или трех кокошников, но ему хотелось придумать нечто необычное, вычурное, чтоб поразить и ослепить, наивно рассчитывая такой небывалой щедростью вмиг решить дело в свою пользу.

Посетовав на то, что ничего стоящего нет, и попрекнув дьяков, он хотел было вернуться к себе в палаты, но тут Меньшой-Булгаков, невзирая на предостережение Басманова, стоящего за спиной Дмитрия и показывающего дьяку увесистый кулак, пал государю в ноги и раскололся до донышка...

Не подумал я, когда давал команду выпустить хранителя казны сразу после нашего с царевичем отъезда. Надо было распорядиться, чтоб через недельку.

К тому же этот паразит не сошел с ума – у него и впрямь был просто нервный припадок от такого бесцеремонного расхищения ценностей, вверенных ему для сбережения. Поэтому уже на второй день он, едва придя в себя, принялся строчить список «украденного» князем Мак-Альпином, благо было на чем.

Ведь я по своей душевной доброте приказал, чтобы ему ни в чем не отказывали, так что бумагой, свечами и чернилами палачи его снабдили – пиши не хочу. Вот он и катал, причем в нескольких экземплярах, один из которых в подтверждение своих слов тут же вручил царю.

Дмитрий бушевал здорово.

Жадным он не был – тут я его просчитал правильно, но его снедала злость за то, что как ни крути, а его опять надули и в очередной раз усадили в лужу, причем с головой, и макнул его туда вновь не кто иной, как князь Мак-Альпин.

Однако нет худа без добра. Зато у него появился благовидный предлог переговорить с царевной.

Например, о загадочных ожерельях, которые Федор возжелал изготовить и подарить своей сестрице, да еще и своей невесте, причем, как теперь выяснилось, за его счет.

Получалось, щедростью не удивить, но зато можно напугать. Мол, братец ее, запустивший лапу в царскую сокровищницу, повинен смерти, ибо это даже не татьба, а куда хуже, но он, царь, отходчив, так что может и простить его, если...

Вдобавок я не учел, да и не мог учесть еще один фактор – «мамочку» государя, которая тоже находилась в Вознесенском монастыре и к которой Дмитрий бегал чуть ли не каждый день якобы посоветоваться.

Правда, у инокини Марфы и Марии Григорьевны с Ксенией Борисовной кельи были в домах, располагавшихся чуть ли не в противоположных углах – я постарался, но семь верст не крюк не только для бешеной собаки, но и...

Словом, ехидная дамочка заглянула все-таки в гости – уж очень ей было приятно поглядеть на ту, которая некогда чуть не выжгла ей глаза, и утереть ей нос, напомнив о былом, а заодно похвалиться настоящим.

О чем они вели речь – не знаю, но то, что на повышенных тонах, – точно. Стены в Вознесенском монастыре крепкие, толстые, а вот двери... Нет, они тоже прочные, дубовые, но при желании подслушать можно, особенно если Христовым невестам скучно.

К тому же финальную часть и подслушивать было не обязательно, поскольку бывшая царица Нагая через некоторое время вылетела из кельи Марии Григорьевны как ошпаренная, а вдогон ей громкий голос вдовы Годунова еще и припечатал:

– Не видать тебе, старица немытая, моей дочери как своих ушей!

Ну и кто, скажите на милость, мог ожидать, что проболтается родная мать?!

Дальше все пошло по нарастающей, поскольку хоть монахини Никитского монастыря, прислуживавшие «Ксении Борисовне», и не пускали инокиню Марфу в келью к «царевне», стоя насмерть согласно моим инструкциям, зато они никак не могли помешать ей сообщить о странных словах царицы-вдовы пришедшему навестить свою матушку Дмитрию.

В итоге тот к вечеру уже знал практически все, и не только знал, но и успел лично убедиться в произведенной подмене.

Ничего не подозревающему Басманову оставалось лишь хлопать в недоумении глазами и клясться и божиться, что он тут ни при чем, тем более сам наблюдал, как царевна залезла в возок и покатила в монастырь, а на обратном пути в нем никого, кроме Федора и князя Мак-Альпина, не было.

Вот так впервые и всплыла моя фамилия, за которую Дмитрий тотчас уцепился, как учитель за шалуна-мальчишку, успевшего столько напроказить, что достаточно ему оказаться недалеко от места происшествия, как начинают подозревать именно его.