Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

но английский генерал – ха! – Жозеф теперь недели две будет зеленеть от зависти! – И он снова потер рука об руку в приливе неподдельного удовольствия.

Выглядело оно настолько по-детски, что я не смог рассердиться.

– Разумеется, я рад, что удружил вам, – ответил я.

– О, еще как удружили, – подтвердил он. – По меньшей мере полчаса они не станут злословить о моей бедняжке Жози. Ох уж эта скверная история с Луи – плохи его дела! – Луи звали паршивую овцу. – Но мы их как-нибудь уладим. Гортензия стоит троих таких, как он, он просто обязан вернуться к Гортензии!

– Ваша родня многочисленна, майор, – за неимением лучшего ответа, я ограничился этим.

– О да, – жизнерадостно подтвердил он. – Весьма многочисленна, жаль, что с остальными вы не повидались. Вот только Луи болван, избаловал я его в юности. Что ж! Он дитя, а Жером – упрямец. И все же не так уж плохо мы держимся, не так уж плохо. Жозеф преуспевает в юридической практике – в мире достаточно глупцов, на которых он способен произвести впечатление, а если Люсьен пробьется в Генеральные штаты, можете не сомневаться, он набьет себе карманы! А есть еще и внуки, и деньги, пусть и небольшие, – быстро добавил он. – Этого им ждать от меня необязательно. Но все же это шаг вверх по сравнению с тем, с чего мы начали, и будь папа жив, ему было бы чему порадоваться. Бедная Элиза покинула нас, но мы, все остальные, сплотились, и хотя со стороны можем показаться грубоватыми, движимы мы благими намерениями. Когда я был мальчишкой, – он снова усмехнулся, – я желал им иной участи. Думал, удача будет на моей стороне, и благодаря мне все они станут королями и королевами. Забавно, не правда ли, – вообразить королем такого болвана, как Жозеф! Ну вот таким был этот мальчишка. Но без меня все они так и питались бы каштанами на острове, так что это уже кое-что.

Он произнес эти слова так вызывающе, что я не знал, чему сильнее дивиться – его нелепому чванству своими близкими или его же холодному презрению к ним. Поэтому я не сказал ничего, лишь пожал ему руку. Удержаться от этого рукопожатия я не смог. Ибо того, кто вступал в жизнь с мельничным жерновом на шее… заурядным человеком уже не назовешь…

13 марта 1789 года

… Моему приятелю стало хуже, и теперь уже я наношу ему визиты. Так надлежит поступать христианину, и, сказать по правде, я, как ни странно, привязался к нему, хотя и не могу назвать точную причину этой привязанности. Впрочем, как пациент он несносен и зачастую безобразно груб со мной и своей женой, которая преданно, хоть и неумело ухаживает за ним. Вчера я объявил ему, что более терпеть не намерен, и он впился в меня взглядом странно вспыхнувших глаз.

– Значит, – сказал он, – умирающих бросают даже англичане…

Что ж, я остался, а как еще мог поступить джентльмен?…

Однако он, по-моему, не питает ко мне никаких подлинных чувств, – пользуясь случаем, прилагает старания, чтобы очаровать, но кажется, будто он играет… да, даже на смертном одре он ведет игру… сложная личность…

28 апреля 1789 года

Болезнь моего приятеля, майора, близится к финалу – последние несколько дней оставили его страшно ослабевшим. Он знает, что конец близок, и, в сущности, сам зачастую с поразительным спокойствием упоминает о нем. Я думал, от этого он обратится помыслами к религии. Он хоть и принял святое причастие, но, боюсь, без искреннего покаяния, приличествующего христианину. Вчера, когда священник ушел от него, он позвал меня и заметил: «Что ж, с этим покончено», – тоном человека, который только что занял место в почтовом дилижансе, а не готовится вскоре предстать перед Творцом.

– Не повредит, – задумчиво добавил он. – И потом, вполне возможно, все это правда. А почему бы и нет? – И он усмехнулся так, что меня покоробило. Потом попросил почитать ему, но не Библию, как я ожидал, а какие-нибудь стихи Грея. Он слушал внимательно, а когда я дошел до строки «рукою сокрушителя держав» и далее – «нем и бесславен, Мильтон здесь лежит», просил меня повторить их. Что я и сделал, и услышал от него:

– Да-да. Как это верно, совершенно верно. В детстве я так не думал – считал, что гений пробьется непременно. Но прав оказался ваш поэт.

Это было мучительно, ведь я надеялся, что болезнь побудит его если не к менее самонадеянной, то хотя бы к более здравой оценке собственных способностей.

– Полноте, майор, – примирительно отозвался я, – вы же понимаете, не всем быть великими. Вам ли роптать? Ведь вы же сами говорили, что сумели сделать шаг вверх…

– Вверх? – перебил он, и его глаза вспыхнули. – Вверх? Господи, за что мне это – умирать одному, в обществе единственного англичанина с душой, заплывшей салом! Глупец, да будь у меня шанс, как у Александра Македонского, я превзошел бы его! И что хуже всего, такой шанс появится. Уже сейчас Европа содрогается в муках рождения нового мира. Появись я на свет при Короле-Солнце, я стал бы маршалом Франции; а если бы я родился два десятилетия назад, то за следующие шесть лет придал бы форму новой Европе собственными кулаками. Зачем мою душу вселили в мое тело в это чертово время? Не понимаешь, идиот? Неужто нет никого, кто бы понял?

Тут я позвал мадам, ибо он явно бредил, и нам хоть и с трудом, но удалось успокоить его.

8 мая 1789 года

… Мой бедный приятель скончался и обрел наконец покой. По странному стечению обстоятельств дата его смерти совпала с созывом в Версале Генеральных штатов. Последние минуты жизни всегда мучительно наблюдать со стороны, но его конец был таким безмятежным, на какой можно было лишь надеяться, учитывая его нрав. Пока я сидел у его кровати, снаружи бушевала гроза. Несомненно, его угасающему сознанию раскаты грома казались артиллерийскими залпами, ибо когда мы уже ждали агонии, он вдруг приподнялся на постели и прислушался. Его глаза засияли, на лице отразилось блаженство. «Армия! Командующий армией!» – в экстазе прошептал он, и когда мы подхватили его, жизнь его уже покинула… Должен признаться, хоть это и не по-христиански, я порадовался, увидев, как смерть принесла ему то, чего не смогла дать жизнь, и в ее завершении он увидел себя во главе победоносных войск. Ах, Слава – обманчивое видение… (Здесь пропущена страница рассуждений генерала Эсткорта о тщетности людского честолюбия.)… После смерти его лицо стало бесстрастным и даже, пожалуй,