Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

От интеллигентных родителей Либеров перенял достоинство, такт и невозмутимость, трудолюбие и жажду открытий. Через всю жизнь прошёл со слегка печальным, задумчивым взглядом и горделивой аристократической осанкой. Такими же, как и он, утончёнными, дышащими и мыслящими смотрели в мир и его работы — тонкие, изящные, передающие суть и дух природы.

Либеров — непревзойдённый мастер пастели. Мелками по картону или холсту он создавал неповторимые детища. Его авторитет живописца был непререкаем, и, возможно, талант и дарование уберегли его от многих бед в войну, во времена сталинских репрессий и после.

Алексея Либерова обвиняли в малодушии и панибратстве на посту председателя омского отделения Союза художников. Возможно, основания для таких обвинений были — вполне вероятно, что ему приходилось мириться с господствующей идеологией, чтобы плодотворно трудиться и помогать молодым талантам. Да и недовольство, думается, появляется неизбежно при распределении материальных благ. Кому-то не хватило званий и мастерских, кому-то квартир и автомобилей. Труд Либерова на этом посту был весьма неблагодарным. И в творческих вопросах у Алексея Либерова хватало противников, обвинявших его то в отсутствии гражданской позиции, то в неверности советским идеалам и идеям пролетарской революции. Художник действительно писал в основном пейзажи: леса, степи. Русская двухколейная дорога — любимая натурщица. Лишь изредка на картинах природы появлялись две его русские борзые и ещё реже люди. Художник как будто сторонился политических тем — то ли боясь на них оступиться, то ли не считал их достойными своего мелка.

«На ваших картинах не отражено время», — так его упрекали сильные тогдашнего мира и простые зрители, оболваненные идеологическими баснями о понятности, логичности, простоте и чёткой композиции как непременном атрибуте искусства. Алексей Либеров всегда философски относился к подобным замечаниям.

Конечно! Рабочий всегда найдёт что сказать художнику!

Как Творец, он верил в правильность своего пути и на советчиков, кричащих с обочин, старался не обращать внимания. Но однажды мастер всё же кивнул своим не умудрённым критикам, подмигнул им красиво, лаконично, сдержанно и витиевато, ответил — почти шёпотом, парировал обвинения мастерски, почти гениально. Он всё же отразил на полотне время, но отразил его так, что видение это доступно лишь человеку, влюблённому в живопись, отдающему картине всего себя — всё своё внимание, все мысли и чувства.

На картине Алексея Либерова «Хлебное поле» (Холст, пастель. 1989 год. Из собрания музея «Либеров-центр», Омск) изображена сама природа, мистически отразившаяся в зеркале холста. Зрелые, цвета подрумяненного в печи хлеба, жирные колосья гнутся на ветру. Огромные вспененные тучи накатываются на холст и почти разрывают пространство. А что это там в углу? Да где? Да вон, справа вверху! Стоп! Это же самолёт!

По крутой траектории, устремясь в самый дальний уголок багета набирает высоту железная птица. Крошечная. Одинокая. Но сильная, могучая и смелая. И хоть она весьма и весома, и массивна, а всё ж почти не видна на полотне — почти не оказывает воздействия на зрителя, не вызывает в нём чувств и эмоций. Да и какие чувства она может вызвать в сравнении с красотою природы и трудолюбием человека, в сравнении с мастерством художника и творца?!

Другой Макарыч

Многие пользовались его добротой. Мягкий, отзывчивый человек всегда привлекает внимание. Некой своей нематериальностью, волшебством лёгкой на подъём души, неспособностью обидеть, нанести хоть какой-то реально ощутимый ущерб и урон, а, наоборот, желанием только воздвигать, созидать. Мне было его жаль. Не мог он противостоять черни людской и часто казался безвольным, бесхарактерным существом.

Может быть, не обладая внушительными физическими данными, почитал владельцев таковых. Возможно, страх поглотил его душу и увядающее тело, давно проскочившее пик физической красоты. А может быть, он просто никого не хотел обижать, считая себя не лучше других и уж точно не божьим избранником. Как знать, были ли у него вообще мотивы. Жил как жилось. Работал, творил, ковал, учил, искал, на это лишь обращая свои силы и думы.

Макарыч круто менялся, даже слегка выпив. Движения становились нервными и беспорядочными, взгляд волчьим, слова — резкими, жалящими. Тяжело было рядом с ним в такие моменты. Ударить мог по рукам, обругать, меж тем зачастую незаслуженно. Инструменты летели в разные стороны, когда пруток принимал не ту форму, что Макарыч пытался получить. Крепкое, отнюдь не возвышенное слово, повышенный тон и пониженная культурная экспрессия.

— Сильнее, сильнее бей! Мне тоньше нужна! Ещё сильнее! — кричал он и, хватая за локоть, пытался добавить к моему удару что-то своё, ещё больше искажая работу, как будто сознательно нарываясь на конфликт, раздражаясь изнутри без всякого внешнего воздействия.

Продолжался этот салют всего пару часов — Макарыч никогда не добавлял. Действие алкоголя иссякало, и учитель мой обмякал в кресле и характером. Вновь становился любезен, доброжелателен и терпелив, панибратствовал с чернорабочими, не в силах становился отказать власть предержащим, всё больше улыбался, как будто каясь за свою вольность, разрядку, отрыв.

Что давали ему эти два часа? Свободу? Желаемую реальность? Реализацию внутренней потребности в доминировании, во власти? Или разум его порабощался тьмою и инстинкты брали верх над личностью? Художник пропадал, и на его место вставал тиран?

Я всегда хотел задать Макарычу эти вопросы, жаждал понять учителя до конца, ощутить дыхание его жизни, услышать песни, звучащие в душе, и рассмотреть хоть толику того мифического эфира, рождающего невероятной красоты кованые миры в его сознании.

Всегда хотел поговорить с ним по душам… Но так и не успел. Это был бы достойный разговор…

Заинька, кисонька

Где он откопал себе этого водилу, никто не знал. Акцент кавказца. Торс и уши борца вольного стиля. Ножищи штангиста. Покусанные пчёлами губищи. Расплющенный стеной нос. Смоляная щетина немецкой овчарки. Волосатые руки дровосека. Повадки бурлящего на огне жгучего перечного варева. Манера езды вылупившейся из яйца динозавра нервной обезьяны. И всё это в столице культуры, спокойствия, непосредственности и толерантности — Сайнт-Петрограде.

Однажды жгучий темперамент признался в любви лёгким подзатыльником, а чуть позже фонарём под бровь, неотборным матом и броском через ведро не на мат.

— Вы представляете, меня в милиции записали «она»!

«Еще бы, — подумал я, — с прононсом французской поэтессы-проститутки и внешностью еврея, блуждавшего сорок дней без пищи по пустыне с чалмой вокруг всего тела. Тут и „она“ комплимент. Я бы записал скорее „ано“».

Старенький «форд», блуждая где-то в районе Марата и Коломенской, второй час пробирался на Лиговку. Через полчаса телефонного артобстрела водителя фразами «Я же тебя жду… Где же ты…» — умудрённый жизнью «форд» и не умудрённый ею же водитель подкатили пред наши ясные очи.

Дверь распахнулась, и из железного коняшки выскочил разодетый в самое лучшее кавказский мачо. Суровое выражение лица. Суровая походка. Суровый взгляд. И суровый говор.

— Привет, киииисонька… — донеслась из нашего стана любовная трель голубка при виде голубки, и нечто, отдалённо напоминающее напомаженного молодого парня, обвило крепкую мускулистую шею выскочившего под лезгинку из чрева авто коммивояжёра.

— Ну где же ты, заинька, запропастился? Уж два часа ночи, а тебя, котёночек, всё нет…

Суровый мен, как по мановению волшебной плети, погасил взор, расплылся в улыбке. Тут же усадил «своего» на пассажирское сиденье, включил передачу и, как настоящий зайка и пупсик, отбыл в неизвестном нам направлении, улыбаясь и мурлыча что-то своему очаровательному пассажиру.

Омский Гарлем

Стук железки, стон дворняг,Серый джинн из жерла тур,Тень надежды, веры мрак —Омский Гарлем «Порт-Артур»…

Изящество мести

Венчание их было тайным. Эжен обожал свою Николь, боготворил. Только он, она и Господь — никто им больше не нужен. В маленькой тулонской кирхе Эжен прислуживал по выходным старому пресвитеру и хорошо знал таинство и обряды. На закате, облачившись в расшитую золотом белую мантию, осенив своё и чело возлюбленной короной спасителя, исполнил он одновременно роли и кантора, и сына Божьего, дающего клятву в любви и верности до смертного одра.

Каторга Тулона кормила их семью. Кто, если не служитель Гефеста, живший неподалеку от рудника и лихо управляющийся с рысаком любой масти, закуёт в кандалы нового заключённого, снимет стальное ожерелье с ноги в его последний день или последний путь, сработает изящное, витиеватое тавро, которым, раскаляя добела на огне, ласкают лоб преступнику, приговорённому магистратом к тяжелейшим исправительным работам, зачастую пожизненным, а ещё чаще пожизненным до срока.